Лягушонок на асфальте (сборник)

прежнему было трагическим, как в электричке. Ему показалось, что мужчины,

проходя мимо нее, замедляли шаг. От этого стало жарко. Он глядел на нее сквозь

стену. Подле Маши сели пунцовые парни в разляпистых кепках и начали

наклоняться к ней, конечно, заигрывая опробованными фразами. Она поднялась,

а у Владьки резко застучало сердце. Он бросился к входу. Мигом позже замер.

Заметит? Не заметила.

Остановилась у киоска, где продают сувениры. Вскинула голову. Пепельные,

гладко-прямые волосы занавесили полукруглый вырез платья на спине. Смотрит

на прицепленного к гвоздику витрины Емелюшку - лыковые лапоточки, белые

порточки, вышитая рубаха, шапка гоголем. Беспокойно оглянулась, будто

поискала кого-то глазами. Он притаился: как зал у него на обзоре, так и он у

зала. Вздохнула, тронула щеки ладошками (наверно, горят?), нагнулась над

планшетом со значками.

Он был голоден. Нет-нет и возникало ощущение, что он теряет равновесие.

Неужели от вчерашнего шампанского? В глубине зала вырисовывались колбы,

почти всклень наполненные соками - томатным, виноградным, яблочным. Рядом

сиял нержавейкой титанчик, из его крана, пыхающего парком, лился кофе.

Подойти бы сейчас к Маше, разогнать ее неизвестно откуда взявшуюся

печаль, поесть вместе с нею горячих мясных пирожков, запивая их то соками, то

кофе.

Потоптавшись возле стеклянной стены, зашагал на станцию. Радовался

тому, что приехал и увидел Машу, а также тому, что выдержал, не подошел к

ней.

Все места на утренний самолет Ил-18 были проданы, и все пассажиры

вовремя зарегистрировались.

Носильщик отсоветовал Маше идти к начальнику аэропорта, зато обнадежил

подсказкой.

– Попросись у командира корабля. Авось и возьмет. Вон он. Ну, грек,

коричневый. Да портфель держит, как у баяна меха. Шуруй. Упустишь.

Лепетала о больной матери. Он слушал вполуха. Маша прервала его, и он,

вероятно, старался в точности удержать в памяти приготовленные слова,

которые девчонка помешала ему произнести. По-прежнему глядя на своего

собеседника, отказал: есть строгий закон, карающий летчиков за перегрузку

самолетов. Когда она отступила, командир скосил в ее сторону буйволиные очи

и спохватился, что на его корабле не хватает одной бортпроводницы. Велел

покупать билет и в пути не жаловаться. Она похвастала: у нее идеальный

вестибулярный аппарат! Физиономии летчиков подобрели.

На подъеме Маша быстро поняла нерасшифрованное предупреждение

командира корабля: самолет ворвался в облачность и вскоре, теряя гул моторов,

начал падать. В туловищах пассажиров как бы произошла усадка. Хоть Маша в

прошлый рейс и приучилась не пугаться воздушных ям, боязнь, что самолет

разобьется, заставила ее поджаться.

Моторный гул вернулся на надрывной ноте, отвердел, падение

прекратилось. Сильно поваживало хвост. Под брюхом - молоко. Таращишься,

таращишься - оно невпрогляд. А ведь внизу совсем близкая на развороте

Москва.

Эшелон был задан самолету на высоте семи тысяч метров, но и когда

достигли этой высоты, болтанка не кончилась: ломились сквозь горы облаков.

Командир попросил Машу раздавать пакеты и подбадривать пассажиров. Он

восхищался тем, что она как стеклышко, тогда как травят даже мужчины.

Признался, что, посудачивши, они с приятелем вспомнили про вестибулярный

аппарат одной юной девушки и от души посмеялись.

Беленькая стюардесса сообщила Маше, что закрылся Железнодольск.

Пришлось садиться в Челябинске.

Проголодавшаяся Маша наконец-то позавтракала. Узнав, что Железнодольск

навряд ли скоро будет принимать самолеты, и вновь встревоженная тем, как там

мама, она позвонила Татьяне Петровне.

Повезло: застала ее дома. Обычно в июле Татьяна Петровна отдыхает с

мужем и детьми в горах Башкирии.

Оказалось, что Татьяна Петровна бывает у ее матери в больнице. Хоть

Татьяна Петровна очень добра, да и дружит с ее матерью, в мыслях не особенно-

то верилось, что она, такая грамотная, гордая, будет ходить в больницу к

магазинной поломойке и грузчице.

Маша разрыдалась, еще ни о чем не спросив.

Татьяна Петровна утешила ее. Операцию Клавдии Ананьевне отменили. Она

лежит, как в люльке, из-за трещинки в позвоночнике, болей нет, срастание

проходит нормально. После излечения годик отдохнет, снова сможет работать.

Хмырь поплатился за свою драчливость, дружинники забрали его. Но прощен -

в последний раз. Клавдия Ананьевна умолила. Мать ждет тебя. На днях она

сказала, что все-таки счастлива: «Дочка у меня - ни у кого лучше!»

Железнодольск, не принимавший самолетов из-за низового ветра, открылся

незадолго до заката.

Летели над облаками. Эта белая безбрежность, кое-где сбрызнутая солнцем,

навеивала бесконечные думы. И мнилось, нет выхода ее надежде, как, что ли,

нет сейчас просвета в облаках.

Этой угнетенности предшествовало отчаяние. Оно ворвалось в душу со

словами Татьяны Петровны, которые пролизывал треск громовых разрядов.

Мама, мама обманула ее, свою Машу! Сроду не обманывала, и вдруг. . Зачем?

Ящик с маслом, огуречная шкурка... Щадила ее. Ведь знает: лучше правды

ничего на свете нет. Пусть горе, зато ясность. Да как посмел Хмырь избить ее

маму?! Он смеет, давно смеет. Но больше этого не будет. Обманула! А может,

обманывала и раньше? Не надо, не надо... Заберу ее. Работать пойду. Школа?

Университет? Ну их. Устроюсь на завод. Дадут комнату. Сразу отличусь - и

дадут. А пойдет ли мама ко мне? Да она не захочет, чтобы я бросила учиться. И