Лягушонок на асфальте (сборник)

роптал на человеческое непостоянство, осуждал доверчивость и

всепрощенчество, печалился о нравственной запутанности.

– За что я уважаю себя - за твердость, - сказал Коняткин Вячеславу, едва они

остановились возле набитой людьми ожидалки, выкрашенной чудовищно-синей

масляной краской.
– Кто оскорбил меня, продал, оклеветал, тому улыбаться не

стану.

Было ясно, к чему клонит Коняткин, и Вячеслав попробовал отшутиться:

– Ты сработан из тугоплавких металлов.

– Брось! Собака, она как? Ты ее огрел дрыном, через пять минут вынес

хлеба. Она ползет на брюхе, хвостом стучит: я, дескать, не в обиде, я преданная,

можешь хоть опять оглоушить дрыном - не взвизгну.

– На рыбалку к тебе приеду, тогда изложишь свое отношение к собачьим

повадкам человека. Готовься штурмовать грузовик. Без места останешься.

– Ты-то с чем останешься?

– С чемоданом.

– Зло берет на тебя! Рассолодел...

– Откуда ты взял?

– Презирать нужно.

– Я презираю. В душе.

– Вся душа у тебя на роже: рассолодел. Слабаки, сколько вас развелось!

Застолбили: отомстишь - и по спине мешалкой.

– Застолбили - нечего напоминать.

– Вам не напоминать - превратитесь в пресмыкающихся. Я бы увел Тамарку

на гору, потешился, потом бы в чем мама родила погнал под уклон.

– Дикарь ты, Кольк.

– Ух, болото!

Тамара оставалась с чемоданом Вячеслава на трамвайной остановке.

Вячеслав, заметивший в ней перемену еще давеча, от досады попытался вернуть

себя в то счастливое состояние, которое у него было, когда гнался за трамваем,

однако тут же обострился против собственной зыбкости и поднял по Тамаре

презрительный взгляд, будто раздел ее.

Тамара зачем-то поволокла его тяжеленный чемодан к трамваю. Потом

поняла, что испугалась. Так однажды боялась Назира. Все закончилось тем, что

Назир порезал фотографа Джабара Владимировича, который укорял его за

жестокое обращение с Тамарой.

Приближался трамвай. Тамара подняла чемодан. Вячеслав зажал в ладони ее

кулак, державший латунную ручку, и рванулся от остановки. Тамара опять

испугалась, шла поникло, ощущая электрический жар в ногах, вдруг уставших и

подгибавшихся на зеленоватом булыжном проселке.

Близ переезда, перекрытого шлагбаумом, Вячеслав и Тамара миновали

грузотакси. Коняткин увидел их из кузова, сурово отвернулся.

Коттеджи.

Склад моторов, трансформаторов, кабельных барабанов.

И поле полыни. Полынь высохла до костяной твердости, была без

привычной горчинки.

Он шагал впереди. Чужой. Опасный. Бежать? Догонит. Вон какие мощные

ноги! Все бы ты убегала. А расплата? Наверняка собирается бить. Ты не

станешь защищаться. Пусть бьет. Что за жизнь: неужели начинать все снова?

Вячеслав не умел мстить. Не то чтоб не хватало характера и не то чтоб он

был слишком жалостлив и не испытывал желания мести: он вырос среди людей,

большинство из которых считало, что мстить подло, и редко кто-нибудь из них

мстил своим обидчикам, лиходеям. Года за два до того, как Вячеслава призвали

в армию, на отца взъелся мастер Чигирь. Когда принимает смену, придирается, а

при удобном случае клевещет, будто отец по ненависти к нему, Чигирю, в с е

т а к п о д с т р а и в а е т , что во время дежурства его бригады ухудшается ход

доменной печи, запечатывает фурмы, ерундит электрическая пушка.

Родственники или товарищи, узнав про очередной навет Чигиря, говорили

Камаеву:

– Ты бы на самом деле подстроил...

Камаев сумел бы «подстроить» - комар носа не подточил бы, но ни разу не

сделал этого и всегда пресекал гневливые наущения:

– Месть - не честь.

Как и отцу, Вячеславу не было присуще чувство мести, но теперь он хотел

мстить, поэтому, ломясь через полынь и готовя себя к мщению, сердито думал о

примиренчестве и о том, что обязательно воспитает в себе непримиримость к

примиренчеству.

Перескочил глубокую канаву. Невольно вернулся, дабы подстраховать

Тамару, но спохватился: мстить. Она прыгнула, упала и всаживала пальцы в

глину, сползая в канаву. Не поддержал ее, лишь беспощадно жулькал в кулаке

чемоданную ручку.

Над ровные возвышался конопляник. В его зарослях Вячеслав вытащил из

чемодана шинель, разбросал поверх поваленной конопли, еще курившейся

зеленоватой пудрой.

– Царица Тамара, ложе готово.

Сидя на корточках перед чемоданом, он ощутил во всем теле жар стыда и

лютым нажимом защелкнул замки. Испуганно услышал безмолвие, а мгновение

спустя - шелест толкающего воздуха. Не ветер - дыхание Тамары.

Она села на уголок полы, вытянула ноги. Платье было коротко, выдернула из

папки косынку, запеленала колени.

«Ха, недотрога!»

Оставаясь перед чемоданом на корточках, он повторил:

– Царица Тамара, ложе готово.

– Я села, Славик. Садись и ты.

«Столько перестрадал!
– подумала она.
– Поделом мне. Должно быть

возмездие. Но это не Славик... Боюсь!»

Она оперлась ладонью о стебли поваленной конопли, поворачиваясь на

бедро.

Он захлебнулся сигаретным дымом, взволнованный ее движением. Кашляя,

представил себе ее на шинели, и заложило в груди - не продохнуть, и не смел

обернуться.

Сцепил руки. Поразился: ледяные, словно только что вымыл в проруби.

Толсто присыпала глину заводская гарь. Вкрутил в нее окурок сапожным

каблуком. Повернулся. Стоял над Тамарой. Прозолоть волос, постриженных

вровень с мочками. Ложбинка груди, падающая в сумрак, розоватый от шелка.