Лягушонок на асфальте (сборник)

Кстати, она сразу морячку сказала: «Не надейся, у меня жених». Есть в мире

просто человеческие отношения. Ни корысти, ни... Духовные!

– Ты, ты... Она красовалась на подоконнике в его кителе.

– Чего тут такого?

– Не дождалась. Чего тут такого? Морячка в квартиру заводила. Чего тут

такого? Целовались. Чего тут такого?

– Врешь?!

– Кому ты - «врешь»? Сам видел.

– Прости, пап.

– Ты в животном запале, все нипочем, лишь бы...

– Зато ты в чужеродном состоянии. Впрочем, подозрительность затмила ум.

Не можете вы, чтоб права не качать, не прорабатывать, к земле коленом не

придавливать!

Они пререкались шепотом. Но едва Камаев назвал состояние сына

животным запалом, Вячеслав повысил голос до металлического звучания.

Выкрикнув обличительные слова, он бросился на балкон.

За годы труда на домнах Камаев, от природы вспыльчивый и норовистый,

научился умерять свою горячность. Причем удачней всего он останавливал себя

в те минуты, когда чувствовал, что вот-вот в споре или препирательстве с кем-то

из цеховых он сорвется, и тогда уж не будет на него удержу. Вроде бы делал

чуточное усилие, чтобы вернуть самообладание, а получалось прочно: миг - и

спокоен, и это внезапное спокойствие для его противника, будто набег ветра в

стужу и среди степных снегов: задержит, бросит в оторопь, прояснит сознание.

Невыдержанность Вячеслава взвилась в душе Камаева почти до вспышки, и

он ощутил себя незрячим, и шел до балконной двери, вытянув руки, и заранее

испытывал удовольствие от того, как гаркнет на сына и как сын вздрогнет и

оробеет и после этого будет побаиваться с ним схватываться. Но Камаев не

гаркнул, сказал, улавливая холодок в собственном дыхании, что

подозрительность, ханжество, насилие совсем не подходят тем, к кому он их

прикрепил. Пора бы ему дозреть до понимания людей, кем держалась и

возвышалась и кем держится и возвышает себя Россия.

Вячеслав с опаской всматривался через дверные стекла в лицо отца, словно

забыл его и силился вспомнить.

Когда Камаев вернулся в глубину комнаты, из-за домов выхлестнулось

шлаковое зарево. Шифер крыш подернуло кремоватым отсветом. На красной

черноте небосклона Камаев увидел голову сына, мучительно запрокинутую к

спине.

4

Солнце стояло в окне кухни. Уха, которую ел Вячеслав, золотела чешуйками

жира. Блестела седина отца, блестели щербатые зубы матери, блестела

крахмальной белизны рубашка Васи. Вода, налитая в ведро, отбрасывала блик

на картину. От блика стекленели на картине голубой бок вола, пахарь,

собирающийся закурить трубку, лошадиный череп на краю поляны.

Ни к чему солнце, если нужно забывать Тамару. Хочется, чтобы был дождь.

Натянул бы плащ, поднял воротник - и на улицу. Мокрядь. Листья, приникшие к

тротуарам. Сырые трамваи, проносящие свое шурхающее жужжание.

Что сегодня на уме у отца? Наверно, сожалеет о ночном разговоре?

Пожалуй, нет. Скорей хвалит себя за то, что открыл глаза на Томку. Как она была

ласкова вчера! Даже целовала руки! И он не сомневался, что она любит его по-

прежнему. Конечно, любит. Но ее, должно быть, мучило угрызение совести, и

потому она целовала руки. А может, она в самом деле ветреная? И так ласкает

всякого мужчину, который правится? Его тоже тянуло к другим девушкам. Но

почему он мог сдерживаться, а она не сдержалась? Конечно, это было

изнурительно, но все-таки он преодолевал отуманивающий зов и чувствовал

себя чистым каждым вздохом, каждой жилкой, каждым помыслом и терпеливей

и горячей любил Тамару.

Позапрошлым летом сержант Борбошко затащил его на именины к своей

невесте. Когда надоело петь и танцевать, кто-то предложил играть в «бутылку».

Вячеслав не захотел играть. Все встали в круг, а он сел на спинку кресла и не

придал значения тому, что Борбошко разомкнул круг напротив кресла. Первой

вертела бутылку озорная мордовочка Лиза Таркина. После того как бутылка

замерла, Вячеслав увидел, что горлышко целит на него.

– Га, здорово!
– крикнул Борбошко.

Вячеслав вскочил, чтобы удрать, но Лиза подлетела к нему и поцеловала в

губы. После ему было тяжело, будто он предал Тамару. А она? Никогда он ей не

простит. И свое вчерашнее прощение считает пошлым, ничтожным. Рассолодел.

Ластилась, ручки целовала. Морячок-то?... Ходил в загранку. Занятные

рассказцы. Заморских женщин, чать, обнимал? Умелый усладитель! Как мощно

шарахнул по моим мозгам отец. Наблюдательный - глаза навыхлест.

Встал. Мать сбивает яичные белки и сахар. Подняла пружинную сбивалку,

шаловливо слизнула глазурно-белый сладкий клок.

Отец налаживал механическую бритву. Щетина у него плотная, но мягкая, а

у него, Вячеслава, жесткая. Попробовал побриться механической бритвой, да

испортил. Пришлось доставать из чемодана безопаску.

Бритву, когда Вячеслав шмурыгал ею по щеке, заело. Камаев нажал

отверткой на шестеренку, и нож опять начал вращаться, но не сек волос, а

застревал, и при этом срывался завод бритвы. Гадая о том, что же стряслось с

механизмом, Камаев повторил в воображении сцену за столом, когда он не

чокнулся с Тамарой, и она обиделась, и чуть не заплакала, и скоро ушла. Он был

доволен, что не стал с нею чокаться, но вместе с тем ему думалось, что можно

было обойтись без этой демонстрации: какое-то все же неблагородство. Одно

дело решить для себя, что Тамара недостойна Вячеслава, и добиваться, чтобы он

не связал с нею судьбу, и совсем другое дело - выказывать неприязнь.

Вячеслав машинально ел пирог, разглядывая картину на стене наискосок от