Любимый город
Шрифт:
Проснулась Раиса с твердым намерением потребовать, чтобы ее оставили здесь. В конце концов, это же не ранение. Но почти сразу неловко двинулась, ойкнула и тут же получила укол морфия. Доза, верно, была поменьше, но желание чего-то требовать и добиваться ушло. А пришла мысль, что она все-таки не права. Кости срастаются долго, а на новом месте тесно, чуть не на голове друг у друга живем и работаем. И раненых столько, сколько их, наверное, в ноябре не было.
Но сразу вслед за тем, сквозь сон, сквозь обезболивающее ее вдруг как холодом пробрало: в тыл - значит насовсем. Из остающихся здесь она больше никого не увидит. Хорошо, если до конца войны. А очень возможно,
Огнев появился только перед тем, как их всех отправляли. Раисе очень хотелось сказать ему что-то, попрощаться, но она все никак не могла найти нужных слов. Наконец, улучив момент, она взяла его за руку.
– Я вас найду потом, - прошептала Раиса, стараясь, чтобы он не заметил в ее голосе слезы.
– Обязательно найду.
И добавила, уже про себя, не решившись сказать вслух: “Только постарайтесь остаться в живых, пожалуйста!”
В бухте, у причала, когда соленый ночной ветер трепал ее волосы, пока носилки несли по сходням на борт, Раиса подумала, что в сущности, на этом все может кончиться и для нее. Если их атакуют в море, если начнут тонуть, с такой рукой ей нипочем не выплыть. Но это не испугало, не вызвало даже волнения. Просто еще одна вещь, которую следует учесть. Как риск вторичного кровотечения после тяжелой операции.
Глава 12. Севастополь - Новороссийск. 27 июня 1942
Очень странно и непривычно было чувствовать себя грузом. Вот Раису бережно погрузили, отвезли, сгрузили… “Как бандероль с вазой”, - подумалось ей. Потом занесли на необъятно-огромный в полумраке корабль. Столько раз видевшая их в гавани, сопровождавшая раненых, она ни разу не была на борту. Дорога в порт запомнилась смутно и более-менее осознала себя Раиса уже внутри. Так вот как выглядит настоящий кубрик, на корабле, а не то, что им в Инкермане звали. Небольшое помещение с единственным иллюминатором и койками в три яруса. Устроили ее аккуратно, полусидя, как и полагается. И тут же, минуты не прошло, а народу столько, что свободного места осталось всего-ничего, едва протиснуться между носилками. Даже на полу лежат люди.
Сначала показалось, что она здесь единственная женщина, это не смутило, просто удивило. Потом разглядела еще двоих, гражданских, пожилую, с загипсованными ногами и сидящую у ее изголовья прямо на полу молоденькую девушку, видимо, дочь.
"Как бы я здесь работала?" - подумала Раиса и удивилась, что все еще рассуждает как медработник, будто ее перевели сюда на службу, а не эвакуируют на материк с загипсованной рукой. Рядом кто-то тоже с рукой на перевязи, но не в гипсе, только “крамер” наложили и то кое-как. Раиса решила, что непременно об этом доложит, едва появится хотя бы санитар. Нельзя же так, товарищи!
Но никто не появлялся, а мысли начинали путаться, накатило странное тяжкое оцепенение. Боли толком не было, совсем она не пропала, словно затаилась. Только дышать неудобно, полной грудью и не получится, и рука теперь как чужая.
Прежде Раисе не случалось себе ничего ломать, ни в детстве, ни в юности. "Вот теперь посмотрим, как это бывает”. Это было последним хоть сколько-то осмысленным, а потом глаза закрылись сами собой. И шум машин, заглушенный переборками, она еле уловила сквозь сон.
Проснулась в темноте, от частого металлического звона, качки и громкого голоса:
– … значит, скоро налетят, мать их!... Ой, товарищ лейтенант,
извините, не сдержался.– Я не лейтенант, - машинально ответила Раиса, не видя, с кем говорит. Перед глазами был только низкий потолок, - Я военфельдшер.
– Санслужба, значит, - с уважением ответили совсем рядом.
Она с трудом повернула голову на этот голос и в тусклом сером свете разглядела товарища по несчастью. Лица толком не различишь, лишь повязка на голове белеет, но поверх нее, набок - бескозырка. Моряк. На корабле с головным убором нипочем не расстанется, даже раненый.
– Санслужба... А что случилось у нас?
– Случится. Рассвело. Чую, ход прибавили, маневрируем. Видать, фрицы уже с воздуха караулят, явились - не запылились!
На этих словах корабль качнуло на правый борт и где-то там, в глубине, заглушенные переборками, заревели, загудели моторы. Борт аж завибрировал от скорости хода. Девушка ойкнула, прошептала: “Ой, мамочка…” Но мать сказала строгим шепотом: “Тома, тихо. Товарищи знают, что делают. Держи себя в руках!”
Где-то рядом, Раиса не видела, захныкал ребенок. Устало, будто по обязанности.
– А на чем мы? Транспорты же не ходят?
– спросила Раиса, пытаясь понять, есть ли такому большому кораблю, чем себя защитить.
– На голубом крейсере, сестренка! Не бойся, он счастливый!
Кажется, Кондрашов рассказывал, какой корабль так называют, но вспомнить точнее у Раисы не получилось - в следующую секунду они резко легли уже на левый борт и ее буквально вбило сломанным плечом в переборку. От боли в руке и в груди она дышать забыла. И только где-то на грани сознания слышала совсем рядом голос:
– Ах ты ж … заходят… ближе… совсем рядом…
Cнаружи ударило, тяжело и гулко, и весь кубрик подбросило, казалось крейсер - да как же он называется?
– подпрыгнул на волне.
– Промах, - заключил моряк спокойно, как на стрельбище, - Сейчас еще пойдут.
– Господи помилуй!
– охнул чей-то старческий голос рядом с Раисой.
“Зачем мне теперь название? Знать, на чем тонуть?”
Однако, раз за разом бухало и стучало наверху, гулко ударяло снизу, моряк все повторял как заклинание, от “заходят” до “промах” - а ничего не менялось. Только тон у моряка из почти обреченного делался бодрым.
– Ах ты, крабья твоя душа! Как псалтырь бубнишь! Хоть бы считал!
– выдохнул кто-то.
– Двадцать семь.
– Да сколько ж их всего?
– По четыре на самолет. А самолетов, извиняюсь, мне не видно, и командир не докладывает почему-то. Двадцать восемь. Заходят…
Ребенок в углу продолжал монотонно хныкать, его так же монотонно успокаивала мать.
Раиса внезапно поняла, как моряк определяет события. Вот забухало тяжело. Заходят. Вот затявкало почаще, на полдюжины голосов. Ближе. Застучало. Совсем близко. Вот … двадцать девять. Промах. На этот раз даже свет в кубрике мигнул, видать, едва не попали. Девушка сжалась в комок и вцепилась в руку матери.
Разрывы прокатывались как волна, по всему кораблю, от носа до кормы. Словно гигантской кувалдой били снаружи. Сначала тяжелый грохот, от которого закладывает уши, потом треск очередей, ррр-р-р-раз, р-р-р-раз. "Не боись, ребята! Это мы. Корабельная артиллерия работает, - перекрикивая грохот, объяснял моряк.
– Сначала пушками, потом пулеметами утюжит. Подавится фриц... якорь ему в глотку! Подавится... р-растак его!"
Его слова утонули в грохоте, корабль бросило сперва вверх, потом вниз. Раисе почудилось, что она всем телом ощущает, как под стальным корпусом расходится вода.