Любимый город

– Сорок семь минут с первого разрыва, - добавил еще один раненый. “Крылышки” на петлицах - летчик. Ох, неуютно ему тут…

– Молодец командир. Ей-богу, молодец! Тридцать две бомбы и ни одного попадания. Ах ты ж мать их в три креста! Прощения просим, товарищи женщины. Всерьез взялись.

И правда, разные голоса пушек с верхней палубы начали сливаться. Показалось, или одна из них замолчала? Кажется, показалось. Снаружи давно рассвело и в иллюминатор льется бодрый утренний свет. Наверное, под солнцем море очень красивое. Было бы… Если бы не налет. Бомбы бьют так, что только успевай считать. Одна за одной. А когда-то Алексей Петрович обещал под парусом прокатить…

– Заговоренный, как есть заговоренный… - пробормотал тот же голос, что поминал господа бога после первой бомбы.

– Сгла… - начал было моряк, и тут корабль тяжело вздрогнул и, кажется, пошел по кругу.

– Сглазил, - хором зашипело несколько голосов.

– Братцы… - всхлипнул “сглазивший”, - Не нарочно я…

Но корабль, хоть и тяжелее, а продолжал маневрировать, и пушки продолжали бить. После очередного разрыва погасли лампы, и вдруг обозначились в борту несколько светящихся штрихов. Осколки, поняла Раиса, попадания в корабль.

– Все… - дрогнул чей-то голос рядом с ней.
– Сейчас вжарит еще раз - и к рыбкам.

Раиса здоровой рукой ощупью дотянулась до руки говорившего и горячие, влажные от испарины пальцы крепко стиснули ее ладонь.

– Тихо, тихо, - проговорила она, не очень уверенная, что в общем шуме ее могут услышать.
– Ну что ты, родной? Выберемся. Гляди, сколько идем уже и все целы.

“Почему я не боюсь?”

На суше Раиса пережила не одну бомбежку, и все они в сравнение не шли с тем, что творилось сейчас вокруг их корабля. Но там глубинный, тяжелый страх заставлял вжиматься в землю. Как под Воронцовкой. А здесь, в треске переборок, ощущении близкой пучины, где смерть наверное несравнимо ближе, чем когда-либо, страха нет. Только боль в правом плече и давящая усталость. Уснуть бы сейчас и неважно, на каком свете проснешься, да рука не даст. И почти сразу же, сильнее боли, она ощутила отчаянную досаду и злость на собственное бессилие. Ни черта сделать не может! Закованная в гипс, втиснутая в угол кубрика, ничего военфельдшер Поливанова не может сделать для мучающихся людей, которым наверняка досталось больше, чем ей.

Она осторожно высвободила руку из чужих, судорожно стиснутых пальцев, погладила соседа по запястью, привычным движением поймала пульс. Частит, очень нехорошо частит. А ну как кровотечение открылось от этой болтанки? Хотя нет, скорее нервы не выдержали, да и швыряет корабль так, что и здоровому с непривычки худо будет. Намучался парень. Обещали, отправим на большую землю, к врачам, все хорошо будет. А тут поди доберись еще туда живым.

– Ничего у них не выйдет, хоть лопнут!
– она хотела бы говорить уверенно и громко, но выходил придушенный шепот, каждое слово отдавалось болью в груди.
– Не выйдет же, скажи, братишка?
– позвала она моряка и, молодец парень, ее сразу понял. Подхватил, что немцы уже обломали о них зубы, да, ход малость потеряли, но дойдем, непременно дойдем, ведь здесь, на “Ташкенте”, такой капитан, которому черт не брат!

Название корабля, наконец услышанное, придало Раисе какой-то беспричинной бодрости. Вспомнился Толя Зинченко, вчерашний студент, рисующий “Ташкент” на обложке отчета. Инкерман. И продолжая успокаивать остальных, стараясь говорить яснее, чтобы ее было хоть сколько-то слышно, Раиса начала читать все, что приходило на ум, все, о чем просили ее недавно там, в штольнях, что застряло в памяти из последней, кажется, прочитанной книги. “Может, действительно последней. Но теперь неважно”.

По рыбам, по звездам

Проносит шаланду:

Три грека в Одессу

Везут контрабанду.

Рыбы, звезды, лихие контрабандисты. Неважно что, лишь бы о море. Как наяву Раиса видела палату в Инкермане, таком надежном, как казалось тогда, подземном городе. Выздоравливающие слушают, как она читает. И лейтенант Кондрашов улыбается от уха до уха, он любит, чтобы стихи были про море.

Ей не хватало ни дыхания, ни голоса, но кажется, ее все-таки слышали. Или хотя бы смотрели. А Раиса задыхалась, но продолжала строчка за строчкой, как молитву, сама на минуту поверив, что пока она читает, они не потонут.

“Так бей же по жилам, / Кидайся в края,/ Бездомная молодость,/ Ярость моя!” - шептала она и девушка рядом подхватила, хотя голос ее дрожал: “Чтоб звездами сыпалась/ Кровь человечья, / Чтоб выстрелом рваться/ Вселенной навстречу”, а потом моряк сказал: “Молодец, сестренка! Настоящая морячка! Молодцы, девочки, хорошие мои! Не боись, мы заговоренные. Не потонем”.

Взрывы и стрельба прекратились. Корабль шел прямо, то кренясь, то выравниваясь. Моряк, так и не сосчитавший все бомбы, выговаривал кому-то: “Чего ты мне под руку полез! На двести восьмой сбился! Смотри, вот, наша морячка - стихи читает, улыбается. Тоже ранена, между прочим. А ты раскис.”

От нового тяжкого удара корабль содрогнулся, как ни разу до того. В его стальных недрах будто что-то лопнуло или надломилось. Тут же начало кренить на нос, медленно, но неотвратимо. За переборками послышался шум, выкрики. Потом дробный топот множества ног.

– Все-таки, зацепило нас, - произнес моряк.
– Черпнули водицы.

И почти сразу, как в ответ на его слова, девушка вскрикнула: “Вода на полу!”

Резко распахнулась дверь, полосы от ламп расчертили кубрик, и строгий голос с тем спокойствием, с каким на операции говорят “Пульса нет”, произнес:

– Товарищи, корабль получил повреждения, но продолжает следовать своим курсом. Для обеспечения живучести вам надо перейти из кубрика на корму. Сейчас вам помогут.

Раиса считала себя ходячей и хотела было выбраться сама, но не смогла даже встать. Едва она приподнялась, опираясь на здоровую руку, как боль сжала грудь тисками. Кто-то вынес Раису наружу на руках, Кажется, тоже была женщина - остался в памяти ласковый, грудной голос, повторявший: “Ничего-ничего, все уладится. Скоро в Новороссийске будем”.

Наверху едко пахло порохом, но ни дыма, ни пожара не ощущалось. Только ветер свистел, он показался Раисе совершенно не летним, холодным и пронизывающим. Люди на корме и на всех палубах огромного корабля лежали, сидели, стояли почти впритык друг к другу. Военные и гражданские. Раису затиснуло меж них так, что не двинешься, и хорошо, что она могла сидеть, а не лежать, а то совсем стало бы трудно дышать.

На коленях у нее кто-то лежал, чтобы увидеть его, Раисе пришлось бы наклониться, но даже подумать об этом было больно. Она тронула его лоб и пальцы нащупали повязку. Собрат по несчастью. “Вот так глядеть на тебя и помирать не страшно”, - сказал он, и по голосу Раиса узнала - тот самый летчик, ее сосед по кубрику. И тотчас другой знакомый голос откуда-то справа отозвался: “Типун тебе на язык, авиация! Новороссийск недалече, повоюем еще!” Моряк, считавший взрывы, тоже оказался рядом.

Корабль сидел в воде так глубоко, что волны вскипали у бортов совсем близко, и казалось, что над водой осталась одна палуба. Но он все же шел. Люди на палубе сидели тесно, не повернешься, но ни паники, ни суеты не было. Повернув голову, Раиса увидела женщину с тремя детьми, двое мальчишек-погодков, лет пяти-шести уцепились за мать, а третьего, грудного, она держала на руках. Младенец приоткрывал рот, но не кричал. Раиса успела испугаться, не задыхается ли он, и в следующую минуту поняла, что малыш просто сорвал голос.