Любимый город
Шрифт:
– Я его видел в Москве. Тогда, в августе сорокового, в новом доме на Тверской. Я туда попал почти случайно - самый младший по званию. С одной шпалой чувствовал себя, как рядовой. Следующим по званию был как раз этот майор - как в стихах, Золотая Звезда, орден Ленина и монгольское Красное знамя. Смущался… Кажется именно там впервые заспорили, когда снова будет война. Именно “когда”. Никто не говорил “если”. Даже гражданские.
– У Монголии тоже такой орден есть?
– Было б странно, если б у них - и не было такого.
– Так хочется верить, что он жив сейчас, тот майор. И ведет наши войска в атаку.
– Может, и жив. Это
– Наши наступают. Может статься, что мы со всеми здесь и встретимся скоро, - вспомнила Раиса недавний разговор с Верочкой. Конечно, это предположение не показалось ей с тех пор менее наивным, но отчаянно хотелось сказать что-нибудь ободряющее. А что такого можно придумать для человека, который и старше тебя, и опытнее, и войну видел такой, какой ее ты еще не видала. Еще при разговоре у обрыва понятно было, что до сих пор с тяжелым сердцем думает товарищ профессор о том отступлении. Ничего-то он про своего товарища наверняка так и не узнал. А неизвестность… да, ее хуже быть не может.
“Как мне хочется, чтобы все, кто слушал сегодня стихи, остались живы, - думала она.
– И после победы вспомнили, как они их слушали. Здесь в штольнях”.
Есть в человеке какая-то способность верить в то, чего он наверняка знать не может. Или хотя бы изо всех сил желать. Так старушка крестит уходящих в бой солдат. Уж какой там в ее сознании есть бог, ей хочется верить, что от креста, положенного ее слабой рукой, их действительно обойдут пули. Это не суеверие. Это вера в жизнь, которая так или иначе должна быть. Желание победы этой жизни. Путано как-то мысли ложатся, но точнее не выходит. И вслух их не высказать даже тому, кому доверяешь как себе. “Хоть записывай в дневник”, - пришло ей вдруг. Хотя нет, ерунда конечно, кто же на войне ведет дневники. Просто хочется этой веры… этого знания, что все сбудется.
Огнев тоже молчал, думая о чем-то. Может, о сыне… Помотал головой, словно стряхивая тревогу, и сменил тему.
– Вы очень хорошо читаете. У вас поставленный, артистический голос.
– До сих пор заметно? Поставленный. Я занималась в драмкружке, играла. Даже в театральное когда-то хотела поступать....
– Ох, извините, я тогда про театр на нервах сказал… Неловко вышло…
– Тогда, это в Воронцовке? Я уже забыть успела, - тут Раиса немного слукавила. Если тебе обидно получилось, это очень помнится.
– И потом - вы ведь были правы. Руки у меня тогда были не дай боже.
– Руки, кстати, вполне прилично. Но вот подшаг и жест… Был бы я режиссером в театре, в самый важный момент операции так бы и подавали инструмент. “И выступил гордо Чалд-Вайет, откинул светлую прядь, и меч лорду Ингрему в сердце вонзил на целую пядь”.
Эту фразу Огнев сопроводил размашистым, театральным жестом руки и топающим подшагом, благо в кают-компании никого больше не было.
– Но, не могу не отметить, и тогда вы ни разу ничего не перепутали и не вставали столбом, пытаясь вспомнить, что такое зажим и чем он от скальпеля отличается.
– Хорошо, что с тех пор выучиться успела. Чтобы без лишних движений.
"И кажется, я знаю, почему вы Васильеву тогда не поставили вместо меня", - подумала Раиса, но этого она уже не сказала вслух. Тайна есть тайна, даже если она написана у подруги на лбу шрифтом из передовицы газеты "Красный черноморец".
–
А про стихи… это просто голос поставленный. Так, как у вас, ни у кого больше не получится. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь читал так как вы. Вы словно взвод в атаку поднимали.– Разве Симонова можно читать как-то иначе?
– Вы правы, в самом деле - нельзя. Только так. Но действительно, как порохом пахнуло. И не мне одной. Вы видели, с какими глазами слушали бойцы? Они же все это увидели в тот момент, как наяву. Даже, - она смутилась и опустила голову, - даже я увидела.
***
Над крохотным скальным карнизом гудел ночной ветер, соленый и не по-майскому холодный. Дрожал протяжно и хрипло, как плохо настроенная седьмая струна. Общее напряжение в конце концов добралось и до самых стойких. Колесник, странно осунувшаяся, в шинели внакидку, сидела спиной к обрыву. Ветер без труда выхватил из узла на затылке темные пряди и вокруг головы Натальи Максимовны будто клубилось небольшое облачко.
– Кажется, в первый раз жалею, что не курю, - она нервно глянула вниз.
– Будто бы курение должно успокаивать.
Астахов галантным жестом протянул ей свои папиросы.
– Можете попробовать. Пока товарищ Репиков не видит, чему я учу личный состав, - попытался пошутить он, но вышло не очень убедительно.
– Не спится?
– Вам, я вижу, тоже. У вас ведь только что смена кончилась.
– Сам не знаю. С утра как наскипидаренный. Кондрашов отбыл в команду выздоравливающих, я направление подписал. Знаю - рановато, но дольше его бы сам черт не удержал. Сбежит, - последнее было произнесено со спокойной уверенностью, с какой ставят очевидный диагноз.
– Через три дня самое большее сбежит в свою часть. И я его понимаю.
– Наверное, все-таки не лучшее время учиться курить. Но спасибо. А почему вы с пистолетом?
– она удивленно скосила глаза на кобуру у коллеги на ремне.
– С некоторых пор мне с ним спокойнее, чем без него. В конце концов, по уставу положено. Честно - до печенок замучила эта тишина! Последние дни все как на иголках! Ждем чего-то… Впрочем, чего - как раз понятно.
– Подсыхает земля, - произнес Огнев, присоединившийся к компании. Тоже с пистолетом, - Не сегодня-завтра. Только бы у нас раньше взлетные полосы высохли…
– И вы?
– удивилась Колесник
– Что “я”?
– С оружием.
– Что бы ни говорил товарищ Репиков, а мы в последние дни не размагничены, а избыточно взвинчены. Война - это хаос, стихия. Воинская дисциплина, знаки различия, оружие на положенном месте - успокаивают. Дают опорные точки. Мешают хаос усугублять. Бегать, вопить, размахивать руками. Понимаете, подойдя строевым шагом, отдав честь, представившись по форме, человек заставляет себя объясниться кратко и точно. Медицинская сортировка - это средство упорядочить внешнее, а форма и воинская дисциплина - внутреннее. Такой вот вывод делаю из своего опыта.
– А как же Симонов? “Нацепили вдруг все лето нам мешавшие наганы”?
– Там было немножко особенное. Мы тогда выставили, я б сказал, сборную команду Советского Союза по хирургии. Опытных, сработавшихся людей. В условиях не более, чем угрозы неустойки фронта. В войне, не угрожавшей существованию страны.
– А сейчас, Алексей Петрович, вы как кадровый, что скажете про угрозу?
– Немцы, безусловно, понимают, что мы готовим удар. Безусловно, будут пытаться упредить.
– Быстрым ударом по Севастополю, вы говорили.