Любимый город
Шрифт:
– Вот видишь…
– Не вижу. Это фокус для фраеров, а я тертый. С двух сторон тертый! Очень у этого, в плаще, голова характерно дернулась. Врал комиссар. Шкуру “плащ” спасал, а не эвакуацию готовил. И потом… сколько здесь человек? Полста тысяч. Ну, пускай тысяч тридцать. А ничего крупнее тральца не подойдет. Начнется давка, кого не затопчут, того утопят. Нет, не пойдут морячки к берегу. Чтоб не опрокинули их толпой.
Астахов молчал, собираясь с мыслями.
– Капитан в шлюпке, лепила! Все. Приплыли. Спасаемся по способности. Крупные прорывы уже обречены. Человек десять, не больше, можно попробовать выскочить. Я даже знаю, как.
– Ты лучше скажи, куда?
– Говорят разное. Кто-то предлагает плоты делать и в море, там подберут. Но это труба. Как в поле, только не окопаешься. И
– А ко мне-то ты почему подошел?
– Во-первых, врач в группе - это всегда полезно. Сидеть как мышь под метлой я не собираюсь. Во-вторых… ты тогда не сдрейфил и меня не испугался. Ты не думай, я пьян был в сиську и по бестолковке ушибленный, но не слепой и не тупой. Дурной, но не тупой. Если ты тогда не сдрейфил - и сейчас не сдрейфишь. Из-под Ишуни ты опять же выскочил. Значит, фартовый. И потом… - он вздохнул, - лицо знакомое. Я раненых на аэродроме оставил, вернулся, а своего взвода не нашел. Вообще. Один я остался, лепила, на всем белом свете. Товарищей потерял. Врагов народа не поймал. Севастополь не удержал. Если я теперь тебя вытащу - уже недаром жизнь прожил.
– Все ты, наверное, правильно говоришь. Но я теперь, - Астахов горько усмехнулся, - начальник санслужбы. Пока есть раненые - мое место тут.
“Сержант-лейтенант” замолчал, вслушиваясь в полумрак. Где-то приглушенно треснула очередь. Одна.
– Правильный ты человек, лепила, - произнес он наконец не то с уважением, не то с неодобрением, - Но людей все же подбери и рядом держи. Чтоб было, с кем прорываться, когда ничего не останется. Бывай, лепила. Я на фронт. Если что, буду знать, где искать тебя.
***
Днем, с рассвета до темноты немцы засыпали Херсонес бомбами с тупым упорством, будто собирались разнести полуостров, весь, до самого скального основания, так, чтобы остатки слизали морские волны и он бы вовсе исчез с лица земли. После очередной бомбежки казалось, что ничего живого остаться здесь уже не может. Но оседал дым и откуда-то вновь показывались люди. Они пытались добыть воду, хотя бы из ямок вдоль берега, где просочившись сквозь камни и песок она становилась чуть менее соленой. Они несли вахту, укрепляли подступы к аэродрому, они стирали бинты и мастерили шины из того, что было под рукой. Это занятие Астахову пришло в голову первым же вечером. Даже если медикаментов нет, иммобилизация сама по себе уменьшает боль. А шин настоящих нет, как нет и всего остального. Значит - надо делать. И у тех, кто этим делом занят, меньше времени думать о неизбежном.
– Флаг бы с Красным Крестом, - сказал пожилой врач в гражданском, когда ночью несли раненых на верхние этажи маяка, и тут же осекся, поняв, как нелепо звучат его слова, сказанные по привычке. Всего лишь потому, что в те далекие годы, когда он получал диплом, даже самые отъявленные враги не стреляли по Красному Кресту.
– У вас, товарищ военный, не все люди, кто делает шины, знакомы с иммобилизацией. Вот, я с собой прихватил, так и думал, что пригодится - и он достал из кармана книжку. Это оказалась “Первая помощь” Эсмарха, двадцать девятого года, хорошая и совершенно безнадежно гражданская. Там рассказывалось, как приспособить под шину зонтик, кусок цветочной решетки, ножку от табуретки. Астахов поймал себя на том, что смотрит на эти иллюстрации, как на топографическую карту Луны. Совсем из студенческих лет вспомнилась картинка из книги времен еще Японской войны - в палате лежит раненый, рука на вытяжении. А рядом цветок в горшке, и усы у раненого нафабрены и завиты.
– И саквояж я свой прихватил, - продолжал врач, - Только, извините, не подумал, взял, как был. У меня там и инструменты, и медикаменты по моей основной специальности. А гинекология вам, товарищ военврач, сейчас без надобности. Знаете, привык как-то за эти годы, что если “срочно” - то вот он, собран…
Бинтов немного есть, и сердечные. Но на двух пациентов, много на трех…Астахов с изумлением смотрел на седого, сухонького человека, который покинул город, взяв с собой то, к чему привык, и успевшего подумать о необученном младшем составе. Сколько ж лет старику? Шестьдесят? Семьдесят?
– Спасибо, товарищ доктор, - сказал он совершенно искренне и отдал честь, - Вы сделали, что могли, и больше.
– Да ничего я пока не сделал, - отмахнулся тот, - Надо было хотя б Петрова [Доктор имеет в виду “Лечение инфицированных ран на войне”, скорее всего, первое, 1915 года, издание. Книга выдержала не менее семи изданий, последнее - уже после Великой Отечественной] захватить, он у меня с тех пор еще… Так толком и не прочитал…
***
Сутки или около в свалившейся на него новой должности Астахов пытался сделать хоть что-то, что может сделать человек, не имея ничего, кроме отчаянной необходимости действовать. Под командованием у него оказалось несколько таких же как он бедолаг, позавчерашних гражданских, а теперь военных медиков, кто при одной шпале, кто с кубарями в петлицах, кто из младших, которые попали сюда, пытаясь добиться эвакуации раненых или выбравшись с разрозненными группами. Пожалуй, не было на Херсонесе более несчастного рода войск, чем эти люди! Оружие и патроны можно добыть в бою, но медикаментов там не добудешь. Боец будет держать оборону на отведенном участке, держать до последнего, может быть, погибнет еще до наступления ночи, но успеет отправить на тот свет нескольких фрицев. А врач на этом раскаленном июльской жарой скальном мысу, где трудно найти даже воду, не сможет выдернуть у смерти никого. Только кто-то умрет раньше, в тяжком забытьи, может и не чувствуя уже ничего, а кого-то за несколько дней сожрет гангрена и он умрет, до хруста стискивая зубы от боли и умоляя добить.
Все попытки облегчить участь людей упирались в эвакуацию. Без нее они оставались продолжением агонии. А потому все, у кого еще хватало сил хоть что-то делать, держались за эту мысль. Что корабли будут. Хоть кто-то да прорвется. Все говорили о каких-то четырнадцати судах которые уже скоро, вот-вот придут к Херсонесу и попытаются снять ... кого смогут снять. Вроде бы о них то ли сообщало командование, то ли кто-то поймал радио. Их ждали с обреченным упорством, просто потому, что невозможно совсем ничего не ждать. Их ждали на маяке, в капонирах, в скальных норах у берега. Вслушивались ночью в бормотание прибоя и ждали. Пытались по ночам связаться по радио с Большой Землей - говорят, ночью связь лучше, и ждали. Ждали! Ждали…
Но пока не было, оставалось достаточно тяжелых и неизбежных дел. Хотя бы убрать мертвых. Это было одним из первых, что внезапному командующему санслужбой сводного отряда Приморской армии пришлось организовать, чтобы занять людей и себя, да и не было сил смотреть на валяющихся убитых. Проверяли карманы, забирали документы, из снаряжения что пригодится, и оттаскивали в одну из воронок. Найти удалось немного, но важное - полтора десятка индпакетов, две сотни патронов, немного гранат и - чудо из чудес - в общей сложности литров пять воды. А документов - без счета. Их считать ни у кого сил не было. Просто набивали пустые санитарные сумки и складывали.
Команда, отправленная проверять брошенные машины, вернулась с лекарствами из разбитых и недогоревших ящиков с ушедшей с обрыва “полуторки”, уже не поймешь, какого подразделения и как попавшей сюда. Добыча была небогатая, в основном сода. Но то, что хоть что-то нашли, давало силы. “Не спускать флаг!” - шептал себе Астахов, когда становилось совсем невмоготу. Помогало. Пока помогало.
В ожидании кораблей чинили носилки, чем придется. “Носить будем бегом, - объяснял Астахов, - Четыре человека на носилки. Нужны лямки. Или найти, или сделать.” Работу наладила с ними же попавшая на аэродром сестра, все никак не мог запомнить, как ее зовут, рослая, крепкая, стриженная под мальчишку. Она все повторяла, что умеет стрелять, до войны чуть не получила значок “Ворошиловского стрелка” и винтовку бы ей… Винтовки не было, но и с порученным делом она справилась хорошо. На лямки пустили ремни убитых, куски плащ-палаток, скрепляли обрывками проволоки и гнутыми гвоздями, и даже прилично успели, пока вновь не стемнело.