Любовь и ненависть

успокоил, хотя мне все больше и больше нравился этот

человек. На душе оставались тревога и смятение. Его намек о

том, случайно или неслучайно я оказался в ресторане после

партсобрания, поселил во мне смуту, оставил горький осадок.

Из райкома я поехал в клинику и первым делом через отдел

кадров выяснил, что день рождения Дины будет лишь через

полтора месяца. Хотелось немедленно поговорить с

Шахмагоновой на эту тему: как же, мол, так, в чем же дело, к

чему такой обман? Но я воздержался - сделать это никогда не

поздно. А в райком все же позвонил и попросил секретаршу

доложить Семену Семеновичу дату рождения Шахмагоновой.

Хотя сам этот факт не давал оснований считать старшую

сестру причастной к провокации - а я теперь был убежден, что

история с партбилетом была именно провокацией, - но я все

же как-то настороженно стал относиться к Дине, вспоминал и

анализировал ее разговор за бокалом шампанского. Мы

танцевали с ней, потом она отлучалась. Но это вполне

естественно: я же не могу утверждать, что отлучалась она,

чтоб позвонить тем троим, которые напали на меня, и

сообщить, что мы скоро уходим из ресторана. Все это,

конечно, мой тайный домысел, не подлежащий оглашению,

предположения взвинченной фантазии, и не больше.

В клинике меня ждала неприятность: состояние

Захваткиной не улучшалось, а напротив - она чувствовала

острые боли, швы не заживали, начали гноиться, держалась

температура.

Перед уходом домой я позвонил Ясеневу и все подробно

рассказал.

Во время моего разговора с Андреем в кабинет зашла

Дина. Она была чем-то опечалена. На лице ее, обычно таком

свежем, теперь лежала тень, в карих с голубинкой глазах

холодным блеском светилась скорбь. Она заговорила сухо,

точно выкладывала передо мной на стол злые, укоризненные

слова:

– Оказывается, Василий Алексеевич, у вас большая

неприятность. Вы мне ничего не сказали о случившемся. Я

узнаю об этом последней. Меня допрашивают как

свидетельницу. Странно.

– Кто допрашивает?
– сорвалось у меня. Я как-то прежде

не подумал, что коль будет расследование, то с Диной

непременно поговорят.

– Тот, кто ведет расследование этого дикого, какого-то

невероятного происшествия, - недоброжелательно ответила

она. - Ну что ж теперь поделаешь, раз уж такое случилось?

– Но мне странно было услышать об этом не от вас.

Получается, что как будто я в чем-то замешана.
– Она скривила

губы, бархатные широкие брови вздернулись.

– Это каким же образом?

– Получается, что я вас затащила в ресторан.

– Вот даже как! Затащила! Своего начальника?! - с

наигранным сарказмом воскликнул я. - Это у кого ж так

получается? - Я смотрел на нее внимательно и с веселым

добродушием ожидал ответа. Но она предпочла промолчать, и

я продолжал: - Насколько мне помнится, мы с вами не просто

пошли в ресторан: у нас был благородный предлог - день

вашего рождения. Не так ли?

Теперь я смотрел на нее с той пристальной

требовательностью, когда уже нельзя не отвечать.

– Откровенно говоря, не совсем так, - ответила она, не

скрывая своего смущения. Мне показалось, что глаза ее

напряжены от желания заплакать. Но меня теперь ни на одну

минуту не покидал беспокойный вопрос: что же ее заставило

сочинить свой день рождения? Этот вопрос мне казался

главным, проливающим свет на всю историю с партбилетом.
–

День рождения я придумала... У меня было такое состояние.,.

Ну, я не могу вам передать... Я не знала, куда себя девать...

Мне хотелось быть с вами. Просто сидеть и смотреть на вас.

Молчать и слушать вас. Я не могла совладать с собой и пошла

на маленькую хитрость - придумала день рождения. В чем я,

конечно, теперь горько раскаиваюсь.

Все это прозвучало вполне искренне, как откровенное

признание, но я находился в том состоянии предубежденности

и настороженности, когда ни одно слово не принимается на

веру, и готов был придираться без всякого на то повода.

– Предположим, особого желания, как вы сказали,

"просто сидеть молча и смотреть на меня" я не заметил, -

сказал я с обидной беспощадностью. Скорее, это была мысль

вслух.
– Молчал я, а говорили вы, хотя и недолго: вы куда-то

спешили.

– А вы вообще многое не замечаете!
– выстрелила она

злыми, острыми словами, и мерцающие глаза ее потемнели до

черноты.
– Слава богу, там я сразу все поняла. Поняла, что вы

сидите напротив меня и не замечаете меня. Смотрите, как в

пустоту. Мне хотелось разозлить вас, уязвить. Но вы были как

стена. И я ушла. Я, можно сказать, убежала. А вы даже не

поняли, почему я так быстро ушла. Конечно, я для вас просто

ваша подчиненная. Вы меня не замечаете...

Металлический голос ее звучал хлестко, как пощечина.

Глаза блестели слезой. Я был опрокинут такой внезапной

вспышкой и не сразу сообразил, что отвечать. А она, закрыв

руками лицо, почти истерично выкрикнула:

– Глупо, глупо, ой как глупо!..
– и выбежала из кабинета.

По дороге домой я пытался анализировать поведение

Дины в последнее время. Я опасался поспешных выводов,

помня, что осудить человека всегда легче, чем оправдать. В

этом смысле я придерживался принципа: лучше оправдать

виновного, нежели осудить невинного. Я отметал всяческие

подозрения в отношении Дины, но в то же самое время