Любовь и ненависть

только пьет много, особенно в последние два года.

Все это я знаю со слов Лиды и Захара, хотя мнение их

насчет председателя расходится. Лида считает, что

председатель он неплохой, безвредный, никого не обижает,

умеет ладить с людьми. Захар о нем говорит:

– Ну какой он председатель - ни хрен, ни редька, ни Кузя,

ни Федька, как торфяной костер - дыму много, а огня никакого.

– Какой тебе еще огонь нужен, душа у человека ость, и

ладно, - возражает Лида.

– Душа для любви хороша, а руководителю голова нужна,

– не сдается Захар.

Меня Михаил Новоселищев в первый раз встретил не

очень приветливо. Взглянул мельком блестящими, глазками,

проворчал нечто неопределенное:

– А, доктор. Ну, лечи, лечи. Будем теперь болеть.

И отвернулся. А я-то думала поговорить с ним о нуждах

больницы, на его помощь рассчитывала, а он отмахнулся, как

от мухи. Я об этом решила никому не говорить. Разбитое в

кабинете врача оконное стекло кое-как сама заставила

осколком. Наступали уже холода, надо было печь починять,

дровами запастись. Как-то встречаю его на улице,

поздоровались, а он уже совсем другим тоном:

– Ну, как работается, доктор? Бежать не собираешься?

– Куда бежать? И почему?

– Ну мало ли почему! Тут у нас не всем нравится.

– Не знаю, как всем, а мне лично нравится. Хотя и не все

гладко идет.

– Вот как? А что, например, не гладко? И от кого это

зависит?

– В частности, и от вас.

– Интересно! А почему я об этом ничего не знаю?

– Да я как-то на ходу хотела переговорить с вами...

– Кто хочет, тот добьется, - перебил он, - а на ходу,

уважаемый доктор, даже высморкаться как следует

невозможно, не то что более серьезное дело справить. Ты

заходи в канцелярию, там и потолкуем.

Это было сказано таким теплым, человеческим тоном,

что можно было простить все его грубоватые манеры.

И вот я сижу в кабинете Михаила Новоселищева,

торопливо выкладываю свои нужды и просьбы. Он слушает

меня внимательно, сидит неподвижно и смотрит мне прямо в

лицо. А потом вдруг:

– Вас кто-нибудь ждет?

– Нет, - отвечаю удивленно.

– А куда вы так спешите - тысячу слов в минуту? У нас с

вами в запасе еще сто лет на двоих.

– Вы оптимист, - говорю я ему.

– Если вы со мной не согласны, тогда какой же вы

доктор? Человек должен жить без докторов сто лет, а с вашей

помощью и все сто пятьдесят.

Я достала приготовленное мною заявление, в котором

были изложены все мои просьбы. Он взял карандаш,

подчеркнул самое главное и вернул мне заявление обратно со

словами:

– Все, что вы просите, сделаем. А бумажку заберите. Не

люблю этой канцелярщины.

Неожиданно он протянул свою крепкую руку через стол,

положил на мою руку и, не сводя с меня тихого упрямого

взгляда, сказал негромко, но внушительно:

– И вообще, прошу вас, заходите в любой час дня и ночи

– отказа не будет. Можете мной располагать. Председатель

всегда к вашим услугам.

Я поблагодарила и собралась уйти. Он сам на прощание

первым протянул мне руку, крепко сжал ее, задержал в своей

руке и спросил:

– Вас там хозяева ваши по квартире не обижают? Не

стесняете их? А то переезжайте ко мне - у меня дом

совершенно пустой. Как-нибудь уживемся.

Это неожиданное предложение, прозвучавшее так просто

и естественно, привело меня в растерянность, я даже

возмутиться не успела. Просто ушла, ничего не сказав ему. Я

долго не могла понять: что это - нахальство или "простота

душевная".

Слово свое Новоселищев сдержал: был произведен

довольно быстрый ремонт больницы, заготовлены дрова -

словом, сделано все, о чем я просила, и даже сверх того. Я

чувствовала, что председатель оказывает мне больше

внимания, чем положено по моей должности. Раза два он

заходил в больницу, смотрел, "как мы живем",

поинтересовался, не нуждается ли в чем доктор. Нет, я ни в

чем не нуждалась.

– Ч-то ж не заходите? В канцелярию, а то просто домой,

посмотрите, как живут руководящие товарищи. Поскучаем

вместе.

– А мне не скучно, - ответила я.

– А вы все-таки зашли бы.

– Предлога нет, - шутя сказала я.
– Вот когда заболеете...

Примерно через месяц в субботу вечером ко мне на

квартиру забежал соседний паренек:

– Ирина Дмитриевна, вас председатель просит зайти. Он

заболел. Дома лежит.

– Что с ним?

Паренек пожал плечами, сказал равнодушно:

– Не знаю.
– И ушел.

Я быстро оделась, взяла свой чемоданчик и,

предупредив Лиду, что я ушла к больному председателю,

вышла на улицу. Стояла полярная ночь, с моря дул ветер,

падал сырой снег. Было томно, лишь в бухте, в центре

поселка, возле клуба да у зданий научно-исследовательского

института горело несколько лампочек. Их матовый неяркий

свет с трудом пробивал пелену падающего снега. И хотя не

светил, но был своего рода ориентиром-маяком. Я довольно

легко нашла дом председателя - деревянный, добротно

срубленный, крытый шифером, он стоял недалеко от сельского

клуба. В занавешенных, окнах горел свет. Дверь не была

заперта. Я надеялась увидеть больного лежащим в постели. А

он, одетый по-домашнему, в темно-синем морском кителе,

расстегнутом так, что была видна полосатая тельняшка, сидел

один у стола, на котором горделиво возвышались две бутылки: