Любовь и ненависть

артиллеристов входит персонал сирены - все гражданские

люди, включая и самого начальника - шестидесятилетнего

бородача Ульяна Евдокимовича Сигеева, отца большого

семейства, состоящего, как говорят в шутку, из "шестнадцати

единиц", в число которых входят кроме самого Ульяна его

жена, она же и бабушка, старший сын с женой и двумя детьми,

дочь с зятем и третьим дедушкиным внуком, еще три сына и

две дочери.

Сам Ульян - крепкий, остряк, за словом в карман не

полезет, - отвечая на шутливые замечания по поводу столь

многочисленного потомства, говорил:

– Тут у нас условия: харч хорош, ночь длинна и керосин не

всегда завозят.

Поселился он на острове восемнадцать лет назад еще

безбородым. Поселился не на год и не на два, а на вечные

времена. Ступив на камень острова, покрытый бархатом мха,

ползучей березы, морошки и каких-то неизвестных ему ягод, он

степенно, по-хозяйски осмотрелся, увидел большой дубовый

крест над скалистым обрывом, решительно направился к нему.

Попробовал прочитать изрядно смытую двумя столетиями

надпись. По обрывкам слов понял, что здесь во времена

Петра Великого потерпели крушение российские мореходы.

Жена робко, с озабоченным выражением спросила, чья

это могила. Он ответил:

– Не могила, а памятник прадедам нашим.
– И, поняв,

какие тяжелые думы встревожили женщину, прибывшую по

своей доброй воле "на край света", вдруг смягчившись, обнял

ее и сказал успокаивающе: - Ну, будет, пойдем. Посмотри туда -

там Северный полюс, совсем близко.

Она взглянула на низкий белесый горизонт, залитый

морем и небом, и спросила:

– Значит, это и есть край земли?

Дубовый крест петровских времен стоит и поныне и еще

простоит, может, сто лет, а на другом конце острова есть

кладбище: три могилки. В одной похоронен двухлетний

мальчик, самый младший сын Ульяна Евдокимовича, в другой -

его четырехмесячная внучка, а в третьей - солдат-артиллерист,

случайно сорвавшийся со скалы.

Мы должны были спешить на остров и как можно

быстрей доставить хирурга, чтобы на маленьком кладбище не

оказалось четвертой могилы.

Это случилось сегодня. Один из сыновей Ульяна

Евдокимовича, бесшабашный гуляка-парень, выпил больше,

чем полагается, и решил навестить соседей-батарейцев. В

потемках, да к тому же в метель, он сбился с тропинки и

забрел на артиллерийский склад. Часовой, солдат первого

года службы, заметил мелькнувший среди снежной мути

силуэт человека, дважды окликнул его. Ответа не

последовало. Он дал предупредительный выстрел вверх.

Парень невнятно выругался и опрометью бросился в сторону.

Тогда часовой выстрелил в него и попал в грудь.

Ранение было тяжелым, в счастливый исход мало кто

верил. На острове с нарастающей тревогой и нетерпением

ждали хирурга.

Он пришел на корабль, запыхавшийся, взволнованный,

внешне ничем не примечательный человек, от которого

ожидали подвига, и представился тихим, неуверенным

голосом:

– Лейтенант медицинской службы Шустов.

Василий Шустов, светлобровый, застенчивый юноша, с

мелким круглым лицом, тот самый хирург, от которого сейчас

все ждали чудес, стоял рядом со мной на верхней палубе,

держал в руках небольшой чемоданчик с инструментами. Я

предложил ему спуститься в мою каюту: нечего без толку

мерзнуть здесь наверху. Он послушно подчинился.

Командир дивизиона поторапливал: начался прилив, и

мы должны были поспеть войти в бухточку во время "большой

воды".Сильно раскачиваясь, корабль отвалил от пирса, и

навстречу нам в сумерках занимавшегося снежного полярною

утра побежали сердитые волны. Я представил, как трудно

будет спустить шлюпку и перебросить на берег хирурга,

должно быть молодостью и какой-то неказистой

застенчивостью не внушившего мне доверия, Думалось: не

могли послать хирурга поопытней и посолидней. Наверное,

побоялся искупаться в ледяном море.

Однако ему не сиделось в моей каюте. Он вышел на

палубу, поднялся ко мне на мостик. Я покосился на него,

ожидая увидеть взволнованное и растерянное лицо. Но он был

спокоен, собран и слегка задумчив. О чем он думает? О

предстоящей сложной операции или о том, как добраться

невредимым на шлюпке от корабля до обледенелого берега по

этим свирепеющим, ничего не щадящим волнам?

– Хорошо плаваете?
– спросил я его довольно сухо.

Он посмотрел на меня, грустно усмехнулся и ответил с

достоинством:

– Постараюсь. - Затем спросил: - Простите, если я не

ошибаюсь, у вас на столе фотография Ирины Инофатьевой?

– Инофатьевой?
– удивившись, переспросил я, но тотчас

же сообразил: - Да, Ирины, теперь Инофатьевой, а когда-то

Пряхиной.

– Она дочь нашего адмирала?
– спросил он.

– Откуда вы ее знаете?

– По Ленинграду, - мимоходом бросил он.

Корабль входил в бухточку. В ста метрах от берега я

застопорил ход и приказал спускать шлюпку. Волны точно

ждали этого в надежде захлестнуть ее и проглотить вместе с

теми, кто осмелится оставить борт корабля. Шустов был по-

прежнему спокоен, - во всяком случае, он умел вести себя.

Едва шлюпка коснулась воды, как мичман включил мотор. Я

помахал рукой, желая удачи, но доктор не видел меня. Шлюпка

рывком оторвалась от корабля и тотчас же скрылась за

гребнем волны, как в воду канула. Через несколько секунд она

снова показалась, крошечная, беспомощная, упрямо