Любовь и ненависть

погоду. Эти годы сделали меня моряком. Я, наверное, очень

изменился - я сужу об этом по Марату: он сильно возмужал и

окреп, сделался каким-то другим, совсем непохожим на того

юношу, которого я встретил пять лет назад.

Меня и Марата называют друзьями. Я иногда спрашивал

себя: так ли это на самом деле?

В Марате есть что-то подкупающее, но оно не совсем

определенное, какое-то расплывчатое, туманное, именно "что-

то". В нем много пыла, самоуверенности, решительности, но

иной раз кажется, что все это в нем случайное, занесенное на

короткое время. На людей он смотрит словно бы с

недоверием. К моему другу Валерке Панкову относится

снисходительно. Со мной держит себя на равной ноге, вроде

побаивается меня, как это ни странно звучит. Валерка говорит,

это оттого, что я ему нужен, что без меня он бы пропал. Я так

не думаю: Марат не из тех людей, которые боятся пропасть. Я

иногда вместе с ним занимался, помогал ему. Особенно в

последний год. Ходили слухи, что из-за плохой дисциплины

выпустят его младшим лейтенантом. Приезжал его отец, о

чем-то разговаривал с начальником училища, с председателем

государственной комиссии. Все обошлось для Марата

благополучно. Многие находят его способным парнем, в

характере которого соединились зазнайство и легкомыслие.

Тысяча восемьсот дней! Но удивительное дело - ярче

всего мне запомнился самый первый из них - мое первое

свидание с морем и те добрые, славные люди, которые тогда

показали мне его: Дмитрий Федорович Пряхин и его дочь

Ирина. К ним у меня сохранились чувства признательности и

любви. И хотя с тех пор я не был у них на даче никогда, этот

уголок часто стоит у меня перед глазами.

Дмитрий Федорович недолго был в училище: его

перевели куда-то на Север командиром военно-морской базы.

Об Ире я вспоминал все эти годы, хотя встречались мы раз

пять, не больше. Теперь она невеста Марата, и мне остается

лишь дружески позавидовать ему.

Запомнилось и еще одно: как-то раз, уже не помню за

какие грехи, Марат был лишен увольнения в город. В

воскресенье за завтраком он мне сказал как бы между прочим:

– Послушай, старик, у меня к тебе просьба.

– Пожалуйста, молодой человек, я готов выслушать вас, -

дурашливо отозвался я, потому что меня всегда раздражало

это идиотское обращение "старик". В нем было какое-то

мальчишеское позерство.

– Нет, в самом деле, Андрей, я вполне серьезно, -

продолжал Марат, не обращая внимания на мой тон.

– Так бы и сказал. Пожалуйста, выкладывай.

– Видишь ли, обстоятельства сегодня сложились не в

мою пользу, - начал он наигранно, беспечно и витиевато.
– Ты

знаешь, что я сижу на мели. А меня тем не менее на берегу, у

Медного всадника, будет ждать Ирина. Она, конечно, ничего не

подозревает о моем "безвыходном" положении. Ты подойдешь

к ней и все объяснишь.

– Сообщить ей, что тебя посадили на мель?

– Конечно нет. Об этом у нее и мысли не должно быть.

Ты скажешь ей, что я получил особое задание, ну и тэ дэ.

Короче говоря, скажи, что я нахожусь за пределами Питера, а

когда вернусь, дам ей знать. А чтоб она не скучала, разрешаю

тебе занять ее своим присутствием. - Но немного погодя

передумал: - Впрочем, лучше не надо - пусть поскучает. Иногда

это полезно.

– Что не надо? Встречаться с ней?
– переспросил я в

шутку. - Встречаться обязательно, но ненадолго, - серьезно

ответил Марат.

– А если она пожелает надолго?

– Скажи, что ты торопишься на свидание.

– К сожалению, этого я не смогу: лгать меня не учили ни

дома, ни здесь.

– О, святая наивность!
– патетически воскликнул Марат,

подняв кверху руки.
– Какая ж тут ложь? Это просто житейская

бытовая дипломатия.
– Он притворно вздохнул и произнес с

сожалением: - Эх, бедняга Андрей! Трудно будет тебе жить с

твоей прямолинейностью в век, когда от человека требуется

максимум гибкости.

Его философия "житейской дипломатии" меня смешила,

и только. Я был уверен, что Марат говорит чужие слова,

случайно услышанные им от "гибких" людей, которым живется

легко и сладко. Я не думал тогда, что сам Марат к этой

философии относился всерьез, положительно.

Над Невой, над великим и вечным городом буйствовала

голуболицая, широко улыбающаяся свежей зеленью

бульваров, звонкоголосая и золотисто-ослепительная весна. И

конь под Медным всадником, взметнувшийся испуганно над

рекой, хотел вырваться из окружения праздничной толпы, в

которой я без особого труда разыскал Ирину Пряхину.

Она была одета в светлый из тонкой шерсти костюм и

светло-розовую блузку такого нежного цвета, который бывает

на акварелях старых мастеров. Мое появление здесь она,

должно быть, приняла за чистую случайность, но встретила

меня очень приветливо и даже как будто обрадовалась. Лицо

ее в венке золотисто-мягких волос, спадающих игривой волной

на круглые красивые плечи, сияло, как солнце, как купол

Исаакия, в тон воскресному весеннему Ленинграду.

Мое сообщение ее не очень огорчило.

– Что ж, служба есть служба, - сказала она как-то совсем

просто, без сожаления.
– Мне это хорошо знакомо и понятно.

Отец тоже часто вот так подводил нас. Бывало, ждем его в

воскресенье, билеты возьмем с мамой в кино, а он позвонит:

не могу - служба.
– И потом без всякого перехода: - А вы что