Любовь и ненависть

и вообще "ненадежный парень" и московский рабочий,

добродушный тихоня, любимец экипажа. Я думал о поощрении

их обоих: конечно, для Козачины самой желанной наградой

будет отпуск на родину. Впрочем, и Струнов давненько не

бывал у родных.

Меня одолевала одна назойливая мысль: мог ли

броситься в воду Козачина вот так же, как это сделал Струнов?

Мне не хотелось отвечать "нет", однако и "да" я не решался

сказать. Но я должен сделать Козачину таким, как Струнов. Я

должен быть уверен в нем.

Великое это дело - вера в человека! А ее-то как раз нам

иногда недостает. Почему это происходит? Где причина этого

неверия? В привычке видеть в людях только дурное, потому

что оно, подобно всякой дряни, плавает на поверхности?

Подмечать человеческие слабости легко и просто. Еще легче

возбуждать неприязнь и злобу. Но надо видеть в каждом

человеке прежде всего человека с его судьбой, заботиться об

этом человеке. "Это нелегко", - отвечает мне чей-то голос. А

что дается легко? Легко ничего не делать. Существовать легко,

жить трудно. Но ведь вся прелесть человеческого бытия

заключается в целеустремленной жизни... Об этом я знал я

раньше, но как-то не вникал в существо такой простой истины.

У причала нас встретил командир дивизиона. Я доложил

ему о походе, и он тотчас ушел в штаб, чтобы оттуда

информировать обо всем командира базы. Я зашел в кают-

компанию, встретил там врача и Струнова. Старший матрос,

был уже переодет и чувствовал себя неплохо. Мне захотелось

поговорить с Шустовым об Ирине, продолжить неоконченный

разговор у острова Палтус. Зашли в мою каюту. Кок подал нам

крепкого чая.

Фотография Иринки всегда стояла на моем письменном

столе. На вопросы офицеров я отвечал, что это моя сестра.

Когда же на корабле появлялся Дмитрий Федорович, я прятал

фотографию в стол. Мне неловко было, что Шустов увидел ее

у меня в каюте, и в то же время я рад был встрече с

человеком, который знает эту женщину. Я попросил его

рассказать о ней. Врач не спешил. Неожиданно он задал

вопрос, показавшийся мне странным:

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь, - ответил я настороженно.

– Вы воевали?

– Нет.

– Странно.
– И на лице его появилась обеспокоенность.

Она невольно передалась и мне.

– Почему странно? Я был подростком.

– У вас седые волосы.

Я рассмеялся неожиданной шутке и все же решил

посмотреться в зеркало. Да, виски были по-настоящему

седыми. Серебристый иней сверкал кое-где и в моей жесткой,

щетинистой шевелюре.

– Вчера этого не было, - уверенно сказал я, изумленный

неожиданным открытием.

Он понимающе кивнул. Значит, это случилось сегодня,

сейчас. Вот, оказывается, как седеют люди.

– Ничего, вам это идет, - сказал он ободряюще я тихо

улыбнулся.

– Вы давно знаете Ирину?

– спросил я стремительно.

– Мы вместе учились.
– Он посмотрел на фотографию.
–

Интересная девушка. После института меня на флот

направили. Собственно, сам напросился. А с ней у нас так,

шапочное знакомство было, - добавил он поспешно и

смутился. - Собственно, я ее не видел с тех пор, как она

уехала с мужем из Ленинграда. Вам она пишет?

Я ответил, что никогда не переписывался с ней, и

осторожно спросил, писала ли она ему. Он отрицательно

покачал головой. Я смотрел в его маленькие карие пытливые

глаза и читал в них невеселые мысли: "Значит, и ты о ней

ничего не знаешь? А я-то думал..." Может быть, это были не

его, а мои собственные мысли и он читал их в моих глазах.

Мне определенно нравился этот человек, бросивший

Ленинград, где его оставляли в аспирантуре, научную работу.

Ради чего? Что влекло сюда этого хрупкого юношу?

– Не скучаете?
– спросил меня Шустов.

– Некогда. Все время на корабле.

– Не верю, - сказал он, испытующе глядя мне в глаза.
–

Вы говорите неправду. А это?

Он кивнул на фотокарточку. Трудно было возразить.

Действительно, я лгал, говоря, что не скучаю, но скука эта

посещала меня не так уж часто.

– А я скучаю, - признался он.
– Давайте будем скучать

вместе?

У меня здесь не было близких друзей, и вот человек,

понравившийся мне с первого взгляда, предлагает свою

дружбу. А я не ответил, по существу, не принял его дружбы. Я

боялся. Чего? Да как сказать, может, боялся иметь рядом с

собой друга, влюбленного в мечту моей юности, почувствовал

в нем соперника. В то же время мне нравились чистота его

чувств и несколько наивная доверчивость.

Мы простились тогда с чувством недоговоренности. Но я

был уверен, что время все утрясет, оно, невзирая ни на какие

обстоятельства, не подчиняясь никаким авторитетам, лицам и

рангам, сделает свое, только ему подвластное дело. И оно, это

время, представлялось мне не только мерой расстояния от

одного события до другого. Я видел его более образно: оно

казалось мне огромным, вечно вертящимся колесом истории, в

котором бурлило, точно горная река, то, что мы называем

жизнью.

Время шло. Оно пробило брешь в полярной ночи, и в эту

брешь сегодня впервые выглянуло солнце. Мы ходили

встречать его. То есть что значит ходили: поднялись на

невысокую скалу здесь, недалеко от причала, и

приветствовали столь долгожданное солнце.

День выдался как по заказу: небо легкое, просторное, без

единого облачка. Снежно, морозно, и видно далеко. Полдень