Любовь моя

— А драматургия, по-моему, — это, прежде всего, подтекст, — сказала Жанна.

— В стихах его тоже хватает.

— Некоторые стихи Мандельштама для меня — высшая математика, а углубляться в них — как совершать цирковой трюк падения в бездну без страховки. Изучение его стихов требует полного эмоционального и умственного, я бы сказала… пожертвования. Такая насыщенность и целостность! Его жгучий темперамент подстегивает меня… Пастернак и Мандельштам, как мне иногда кажется, пишут в одном ключе, хотя вроде бы совсем разные. В них сразу не вникнешь. Читать их трудно. Непонятно, где кончается одна строчка и начинается другая. Их расшифровывать приходится. И на слух многие их стихи я не воспринимаю. Они… нет, все-таки как отдельные планеты.

— Этим поэтам в нашей стране воздуха не хватало, — сказала Лена.

— А нам ума, — рассмеялась Инна.

— Ну… невротика Бродского я бы к ним не отнесла. Может, он великий мудрец, провидец и не гладит по шерстке, но я глуха к нему. Для меня он монотонный и занудный. Если только отдельные сильные строки… — созналась Жанна.

— Наставила нас на путь истины! У каждого поэта свои заморочки, — с чувством превосходства усмехнулась Инна. — Мандельштама нельзя понять без знания предыдущего наследия поэтов. А еще, может, потому он труден, что за ним тянется шлейф Магадана… Чего проще: «Люблю грозу в начале мая».

— Воображаешь, что таким образом отсылаешь меня к классикам? Или Тютчева к ним уже не относишь?

— У каждого свой ряд предпочтений, я не хочу примазываться к общепринятому. Меня, например, Ваншенкин недавно пленил. Раньше я его не замечала, а теперь поставила на почетное место среди любимых поэтов. Увековечила… в своем сердце, — сказала Аня.

— Широко известен в узком кругу.

— «Мосты упали на колени и воду из Дуная пьют». Это он про войну. Иногда, чтобы прочувствовать душу поэта, достаточно одной его удачной строки, — сказала Лена, сделав вид, что не заметила затертую Иннину шпильку.

— У Мандельштама тяжелые мужские рифмы, — заупрямилась Жанна.

— Это естественно при его трудной жизни, — заметила Аня.

— Я недавно прочитала о нем. Раньше эти знания не приветствовались. Можно было залететь… туда же. В молодости я не имела выхода на такого рода литературу. Кое-кто мог бы свести с нужными людьми, но Коля остерегал, говорил, что она для тех, для кого этот шаг — акт отчаяния.

— Для меня красота вмещает не только правду, но и доброту, и безмерную глубину тонких чувств. Правда без любви — это ложь, это кнут. Поэтому Роберта Рождественского я больше люблю. Он из прекрасных шестидесятых, из времени торжества поэзии! Но некоторые фразы Мандельштама поражают. «Когда б вернуть мне зрячих пальцев стыд и выпуклую радость узнавания». Может ли какой мужчина о телесной любви сказать более осязаемо?! — Это Лена сказала.

— Одна строка или одна политическая метафора Бориса Пастернака могла высветить столько, сколько не поймешь, прочитав десятки томов исторического содержания. Жаль, я не могу сейчас вспомнить и воспроизвести его слова о Ленине и революции. Мозги устали, — смущенно оправдалась Инна.

— Лена, кто из поэтов тебе предпочтительней? — спросила Жанна.

— Как и в музыке, я у любого автора беру с моей точки зрения самое лучшее.

— А я иногда, под настроение, не против причаститься стихами Вознесенского, почувствовать их музыкальность, — сказала Аня. — Лена, как ты считаешь, Цицерона, Апулея и Золя еще читают? Мне почему-то «Золотой осел» и «Земля», тайком прочитанные в детстве, вспомнились.

— Все сейчас пресыщены открытостью жизни и ее проблемами. Апулей уже не потрясает. Но еще радует, — хихикнула Инна. — Кто бы превзошел его по пылкости и трогательности! Вот было бы увлекательно!

— «Читал охотно Пастернака, а Апулея не читал». Нет, «Читал охотно Конан Дойля… Пинкертона…» — это, пожалуй, больше подходит современной молодежи, — вслух решила Аня. — Да уж… «Улисс» Джойса она, наверное, не знает.

— Сама-то ты с ним знакома? Насмелилась вникнуть? Сподобилась! Осилила?! — удивилась Инна.

Аня смущенно ответила:

— Пока не смогла одолеть. Он ввел в текст массу головоломок по его словам затем, «чтобы следующие триста лет критикам было чем заниматься, и чтобы обеспечить себе бессмертие». Он облекал в шуточную, прикольную форму вполне серьезные вещи и тем придавал им парадоксальное звучание. Это хорошо продуманное, внутренне идеально структурированное, но очень сложно устроенное произведение. Чем и отпугивает.

— Чем еще оно оригинально? — поинтересовалась Жанна.

— Язык трудный, может, и уникальный, но абсурдный. Как он жестко и своеобразно дает собственный портрет! В этом есть какая-то его странность, особливость, что ли… Писательство Джойса — его биологическая потребность, способ существования. Он «выписывает текст изнутри себя… как из желудка».

— Лена, ты тоже так считаешь? — спросила Жанна.

— Ленка у нас без заскоков. А тебе, Аня, стоит разнести такие понятия как нездоровая психика и талант, — посоветовала Инна.

— Это даже ученым и врачам не всегда удается, — парировала та.

— Джойс был правовестником новой литературы? — спросила Жанна.

— Не знаю. Большинство писателей-современников воспринимали его радикальные интерпретации негативно, не вбирали в себя. Физик Юнг считал, что у Джойса больное воображение, — ответила ей Инна.

— Мнение современников и потомков могут сильно разниться, — заметила Жанна. — Его наследниками я полагаю Самуила Беккета и Хармса — звезд абсурда и бессмыслицы. Они считали Джойса гением, утверждали, что у него в произведении поразительное сочетание сознательного и бессознательного.

— Большой писатель, как правило, не школу создает, а поле, в котором купаются последователи. Многие пытались подать себя как Джойс, но не то, не то… другое, не магическое, не затягивает, не вовлекает. Он выуживал свои тексты из потока подсознания. В нем масштабная космическая поэтика, универсум, вселенная! В нем вся английская литература, весь Человек. Как у тебя с английским? Не забыла? Почитай его в подлиннике. Это же музыкальное произведение! — посоветовала Инна.

— И все же в чем основная трудность его прочтения? — взялась упорно настаивать на разъяснении Жанна.

— В тексте нет автора, который обычно руководит читателем. Он не объясняет, как его понимать, как разобраться в мощных слоях хитросплетений его дискурсов.

— Тяжко без гида? — с усмешкой заметила Жанна.

— Я, конечно, не отношу себя к сверхвысоко квалифицированным читателям, но тоже не лаптем щи хлебаю, — спокойно, с достоинством ответила Инна. И Жанне стало стыдно за свой необоснованный и мелкий укол, тем более, что им она ничего не выигрывала.

Но Аня ее выручила привычным методом — перескоком в другую тему:

— Сейчас в основном взрослые читают что «надо», что может пригодиться в дальнейшей работе.

— Звучит кощунственно. А как же литература «для души»? — мгновенно откликнулась Жанна.

— «Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно!» — пропела Инна.

«Лишний раз убеждаюсь, что у Инны гениальная способность непринужденно уводить слушателя от заявленной темы, что дает ей возможность манипулировать людьми. Но в данном случае она поступила лояльно, не завелась. А из Лены щипцами надо вытягивать ее мнение. Даже на этой близкой ей теме нам не удается сломать лед ее молчаливости. А тогда… на первом курсе, ее, бывало, не остановишь, журчала, как звонкий весенний ручеек, — вспомнила Жанна. — А может ее молчание — лучшая демонстрация неодобрения наших мнений? Вот бы подобрать ключик к ее неразговорчивости».