Любовь
Шрифт:
— Ванечка!
— Да, милая?
— Ты спишь?
— Нет, милая.
— Все хорошо?
— Ага.
— Точно? У тебя голос странный.
— Точно.
— Милый, — Ваня цеплялся за голос Беатриче, словно штурман за далекий отсвет маяка, — а какого цвета на тебе белье?
— Синее.
— Ах, синее! Ну тогда я опускаюсь туда…
На кухне щелкнул выключатель. Свет потух. Ваня свернулся в позу эмбриона и зажмурился.
— …Стягиваю медленно и лижу животик…
Папины шаги замерли напротив Ваниной двери. «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…» — в религиозном исступлении шептал про себя Ваня.
— …Вожу ручкой по внутренней стороне бедра…
Папа
— Что! Тебе щекотно? — спросила Беатриче, запыхавшись. — У меня так мокро, миленький. Возьми меня!
— Да?.. — переспросил поэт игриво. — А где твоя ручка?
— Там, где твоя, любимый.
Ваня и забыл, что, молясь Господу Богу, сжимал в руке напуганную часть. Он взглянул на нее с неподдельным чувством гордости.
— Коснись меня, — попросил поэт.
— Я хочу, чтобы ты вздрогнул! — патетично воскликнула его возлюбленная. — Чтобы у тебя задышало.
В дверь громко постучались. Ваня вздрогнул. По всей квартире горел свет. Никто не спал. Где-то на улице истошно лаяла бродячая собака. У Вани закружилась голова, грудь горела, будто на инквизиторском костре.
— Я беру его в ручку. Прям весь. Ты слышишь, Ваня? Я беру его… Прям весь!
Земля разверзлась под Ваниной кроватью, из комнаты родителей грянуло ровно три раската грома — и Ваня задышал.
— Вспомни мои руки!
Ваня прижался вплотную к стене.
— Вспомни пальцы!
Ваня искривился по-змеиному.
— Вспомни попу!
Ваню пару раз тряхнуло с такой силой, что со стен осыпалась штукатурка; он издал недостойный храбреца мышиный писк и умер.
Беатриче ничего не заметила — она решила, что возлюбленный заснул, и, отключив звук микрофона, порадовала себя самостоятельно. Родители всю ночь крепко спали. Ничто не потревожило их сон: ни Ванина последняя молитва, ни предсмертная агония. И только верная собака Кирие до самого утра тихо скулила под хозяйской дверью.
Апрель. Рыбка моя
— Милый, знаешь что?
— Что, моя чудесная?
— Ты — моя рыбка.
— Это еще почему?
— Когда солнце светит, у тебя глазки выпячиваются. — Беатриче широко раскрыла глаза. — Вот так. Словно у рыбки.
Ваня понимающе кивнул. При других обстоятельствах он наверняка обиделся бы на любимую, сравнившую его не с тигром и даже не со львом, а с глупо булькающей рыбкой. Но сейчас это его не потревожило. Ваня был поэтом — и ничего прекрасней, чем гулять с красивой девушкой, не мог себе представить. Тем более что Москва — он это знал не понаслышке — благоволила влюбленным; весной под сенью лип не целовались только дураки и импотенты. Это навело Ваню на мысль.
— Лаурочка моя, — он произнес это ей на ухо, — я тебя хочу.
— Много хочешь! — Беатриче ответила серьезно, но улыбаясь, из чего Ваня сделал вывод: шанс есть.
— Представь, что я сейчас касаюсь тебя… там.
— Ваня!
— Провожу тихонько пальцами от животика вниз, вниз, вниз…
Москва-река блестела, словно мел на грифельной доске. По набережной от Музеона в сторону Полянки прогуливались парочки. Кавалеры (ростом немного ниже своих дам) семенили быстро-быстро и с таким серьезным видом, будто рассуждают о Фоме Аквинском. Дамы не отставали. Длинные ноги, обернутые в шелковые юбки, несли их с тем же достоинством, с которым сами девушки несли в шоперах романы Достоевского. Играли скрипачи, на небе не было ни облачка.
Вдвоем они дошли до Патриаршего моста. Поднимаясь
по ступенькам, Беатриче наконец придумала, как отвлечь внимание возлюбленного от обсценной темы.— А давай играть!
— Во что, моя любовь? В слова?
— Не хочу в слова. Я тебя снова сделаю, а ты обидишься.
На минуту Ваня действительно обиделся, но сразу же взял себя в руки.
— А во что тогда?
— В зверей! Вот ты похож на рыбку. А я? Только подумай!
«На овцу», — подумал Ваня, еще не до конца простивший любимую.
— Ну на кого… На антилопу.
— Почему?
— Из-за длинных ног.
— А на какую антилопу? — уточнила Беатриче и, почувствовав, что Ванина рука сползает с поясницы, поспешила добавить: — Их много разных! Есть антилопа гну, есть канна, есть дикдик…
— Моя дикдик, — эротично шепнул ей на ухо поэт.
В жизни любого мужчины наступает мгновение, когда решительно все вокруг настраивает его на определенный лад. Порой выйти из этого состояния бывает сложнее, чем убежать от разъяренного медведя. И стоящие торчком трубы ГЭС-2, и бесформенная скульптура «Большая глина», и, конечно, мягкий выступ под талией любимой возбуждали Ваню так, что мысли его путались, разум туманился, а часть твердела.
— Моя кошечка!.. — произнес он отчаянно и сжал задницу возлюбленной до красных пятен.
Беатриче не на шутку разозлилась. «Есть разница, — подумала она, — между тем, чтобы трогать девушку, и тем, чтобы ее лапать. Трогать можно — и нужно! — на виду у всех, это нежные признания в любви, выраженные в прикосновениях словно бы случайных, ненарочных… А лапают девушек насильники». Она бросила строгий взгляд на Ваню.
— Ванечка, котик, убери лапки.
— Это не в моей власти! — поэт погладил возлюбленную в неприличном месте. — Ведь таких, как ты, больше нет. Ты — мой свет и моя душа, ты лань исчезнувшей породы, мой крестраж, моя дикдик… Твой черед, милая. Какой я зверек?
— Кролик.
— Почему это кролик? — не понял он.
— Подумай!
Ваня примолк, но замершую в задумчивости руку так и не убрал.
— Ваня, пусти.
— Ни за что!
Она нахмурилась.
— Ну что ты, моя божья коровка? Правда неприятно? — он нехотя убрал руку в карман. — Извини. Просто ты меня возбуждаешь. А нам даже целоваться негде.
Ваня понурил голову. Так они прошли еще немного, надувшиеся, словно болтливые лягушки. «Что я и вправду, — подумала Беатриче спустя пару минут, — пуританка. Тебе же самой нравилось, когда вы вместе… Целовались. Лежа. Помнишь?» Помнить было особенно нечего, но Беатриче училась в Европе и имела хорошее воображение. Она закусила нижнюю губу, взглянула на возлюбленного исподлобья (для этого ей пришлось слегка нагнуться) и, пока никто не видит, шлепнула его по попе.
Глубоко ушедший в свои мысли Ваня тут же вынырнул обратно. Он улыбнулся улыбкой человека, вновь обретшего надежду, и Беатриче поняла: это была фатальная промашка.
Ваня прижался к ней вплотную и поцеловал. Все члены его тела так напряглись, что Беатриче почувствовала каждый Ванин мускул; в груди ее отдалось биение раздухаренного любовью сердца. Ветер затих. Пароходы, скользившие по мрамору Москвы-реки, остановились, и только Ванино горячее дыхание стало от этой небывалой тишины лишь жарче. Беатриче попыталась оттолкнуть любимого — но он в ответ прижался еще крепче. У нее началась паника. «Бежать, скорее», — думала она и уже решилась было откусить язык возлюбленного, когда ее взгляд упал на блестящий купол храма Христа Спасителя. Солнце обливало его светом, как обливает иногда картошку сливочное масло. И стоило Ване нащупать ширинку джинсов любимой, как раздался колокольный звон.