Любовница отменяется, или Тренчкот

Между прочим, ничего смешного! Когда за мной придут с кандалами и деревянной колодой, куда вставляются голова и руки несчастного, поздно будет паковать чемоданы! Надо готовиться прямо сейчас. Я обязательно должна взять в камеру ноутбук, сигареты, электрический чайник, любимую кофейную кружку, молочко для снятия макияжа. Антицеллюлитный крем, естественно, брать не буду – по одной простой причине: никак не удается соответствовать моде и обзавестись хотя бы парочкой квадратных сантиметров целлюлита! Да, в этом отношении я катастрофически несовременна…

Вопрос в том, пускают ли в СИЗО с таким объемом личных вещей. Ирина рассказывала, как ее шмонали при поступлении в роддом – разрешили оставить только тапочки и зубную щетку. И все! Так это роддом. Чего же ждать от следственного изолятора?!

Как не хочется в тюрьму…

Но Нелюбин от меня не отстанет.

А если все же рассказать обо всем Никите? Да, в его глазах обязательно вспыхнет презрение, когда я сообщу, как следила за ним. И еще больше он меня запрезирает, когда поймет: я знала о Елене, но мирилась с ее существованием. Не он, столкнувший лбами двух женщин, будет виноват, а я! Ну почему все так несправедливо?!

А ведь я только-только объяснила себе мотивы его поведения! Он сказал Елене, что женится, так как нуждается в поддержке моей мамы – Маргариты Эдуардовны. Но эти слова были завуалированным предложением расстаться! Елена (недаром же – блондинка!) ничего не поняла или не захотела понять. Их отношения закончились, это однозначно! Никита впервые по-настоящему влюблен (в меня!). Я день за днем наблюдала за ним, прислушивалась к ощущениям. Ни одной фальшивой интонации, ни одного неверного жеста! Нежность, искренность и ласка в каждом взгляде и объятии. Это невозможно сыграть!

Никита меня любит!

Да, он любит меня.

Осталось немногое – отделаться от блондинки Елены, задвинуть воспоминания о ней в дальний угол антресолей. Но настырная девица, конечно же, не сдается без боя. Требует от Никиты внимания к себе, шантажирует, закатывает истерики…

Как я ее ненавижу!

Поэтому именно сейчас я не могу признаться Никите во всем. Не могу перечеркнуть наши отношения. Уж лучше в тюрьму.

Ну, пемзу для пяток-то разрешат пронести?

За окном промелькнул рекламный щит, и с него на меня смотрела Анечка – ребенок, безжалостно у меня отнятый.

– Остановите, остановите здесь! – закричала я водителю и затарабанила по спинке сиденья.

– Тут нельзя выходить, – сказал водитель. В его голосе переливалось, как нефть в мензурке, отвращение – к тупым пассажирам, к бесконечному маршруту, к слякоти на дороге.

– Тогда – прыгаю! – предупредила я.

– Идиотка! – раздалось вслед змеиное шипение.

Пять минут я бежала по обочине, возвращаясь к рекламному щиту. Земля вперемешку с автомобильной копотью раскисла от влаги, остро пахло бензиновой гарью. Октябрь мог бы быть и поприветливей! В одно мгновение я провалилась в грязь, о сапогах и куртке лучше было не думать, челка намокла и прилипла ко лбу.

А некоторые берут с собой зонт!

– А некоторые его постоянно забывают! – вслух ответила я внутреннему голосу. Мне и с внутренним голосом не повезло: у других этот элемент подсознания – лучший подсказчик, глашатай интуиции. Мой же только пилит и подкалывает. Обязательно найдет повод поиздеваться!

Откуда на плакате лицо Анечки? Ах, ну да, Ирина же говорила мне про студию «Топ-топ-модель». Вероятно, рекламный щит – первая ласточка. Нашу капельку уже заметили, ее внешние данные оценили. Но зачем это ребенку? Наверняка измучили малышку фотосессией. Лучше бы она просто играла в куклы, чем позировала фотографу.

Да, сказала бы я Ирине все, что думаю о ней!

1. Не звонить неделями – свинство.

2. Не давать мне встречаться с Анютой – подлость.

3. Забыть старую подругу – жестоко.

4. Изображать из себя гламурную миллионершу – смешно.

5. Использовать ребенка как инструмент для удовлетворения материнских амбиций – отвратительно!

Я доковыляла наконец до рекламного щита, обошла его и задрала голову вверх.

Ой… А это и не Анечка вовсе!

Но очень на нее похожа. Я увидела то, что мечтала увидеть, – атласные розовые щечки, удивленно распахнутые глаза, носик-кнопку – все это снилось мне во сне, в паузах между сериями с Никитой и следователем Нелюбиным. Во сне Аня обнимала меня за шею и говорила: «Юля, я очень-очень тебя люблю!» – и я еще долго качалась на волнах божественного умиротворения и счастья.

Но мамаша моей бусинки – самая настоящая мымра! Ирина, это я о тебе.

За дверью играла музыка. Значит, Никита уже дома. Надо привести себя в порядок, хотя это не менее проблематично, чем попытка убедить президента на сеансах общения с народом, что народ в принципе скоро весь и кончится от такого правления.

Сапоги измазаны грязью, куртка забрызгана, губная помада сместилась куда-то за уши.

За что мне это?!

И как другим удается выглядеть пристойно даже при такой погоде?

Звуки за дверью на секунду стихли, а когда я открыла дверь, новое произведение обрушилось на меня снежной лавиной. Я замерла, потрясенная мощью и трагизмом музыки. Я стояла, не смея пошевелиться, и чувствовала, что все мои переживания, проблемы, печаль становятся незначительными, слабеют, бледнеют и исчезают, как следы на песчаной отмели. Нет, моя тоска никуда не исчезла – просто теперь она казалась такой пустой и незначительной по сравнению с гигантской, космической скорбью, звучавшей в этой музыке.

Хор умолк, стихли последние аккорды.

Никита вышел в прихожую и улыбнулся мне.

– Боже, – прошептала я, – какую боль надо испытывать, чтобы написать такую музыку. Кто это? Кто композитор? Почему он так страдает?

На глаза у меня навернулись слезы.

– Это Моцарт, «Реквием», – сказал Никита. Он запустил пальцы в мою мокрую челку, потер мне щеку и прижал к себе, не замечая испачканной куртки.

– О… Наверное, это известное произведение? – предположила я.

– Да уж, – усмехнулся Никита. – Известное. Но ничего. Еще полгода жизни со мной – и ты даже начнешь отличать Малера от Шнитке.

– Только полгода?! – ужаснулась я. – Так мало!

Слезы брызнули из глаз – нечаянное слово Никиты выступило детонатором.

– Плюс еще лет этак пятьдесят, – быстро поправился Никита. – Но ты ведь сейчас плачешь не из-за того, что я сказал «полгода»? Есть какая-то другая причина?

Причин было множество: я собирала вещи в тюрьму – это раз, я увидела на плакате Анюту, хотя ее там и не было, – это два, я изнемогала от коварства Нелюбина – это три, я ненавидела блондинку Елену – это четыре… И тут еще музыка, грандиозная и трагическая, рвущая сердце, наполняющая грудь раскаленным оловом!