Люди на болоте. Дыхание грозы

Маня, кормившая грудью ребенка.

– Где ето видано, - кипела Ганнина мачеха, - чтоб все село как одна

семья была! Тут и в семье грызня вечно, брат брата за горло берет! А то

чтоб с чужим - мирно! Смех да и только!

– И все-таки - не отступятся! Не так завязали, чтоб ладно и так -

сказали! Момент только ждут, когда в колхоз поведут.

– Не дождутся!

– А вот же в Олешниках, тем часом, живут как-то!
– отозвался дед Денис,

который до сих пор будто и не слушал ничего: сушил только лапти да онучи.

– Живут?! Не дай бог так жить!..

Дед повернул онучи, приблизил снова к огню, промолвил на удивление

спокойно:

– Живут, тем часом. Не поели один одного...

– Жатку привезли!
– ворвался в разговор Володька, радуясь, что знает

такую новость. Он удивился: никто на его новость не отозвался ни словом,

будто не слышали, даже дед.

– Олешники - то еще вилами по воде писано! Поживем - увидим, на дорогу

ли в болото выйдем!

– Олешники - не Водовичи!
– вытаскивая котелок из огня, заметила

Дятлиха.

– А Водовичи что?! Была я там, в тех Водовичах, к золовке ходила.

Видела!
– Вроде Игнатиха покачала головой.

Даметиха, подошедшая позже других, возразила:

– Водовичи - то Водовичи! Про Водовичи нечего говорить!

– Ага! Нечего!
– Сорока опередила Ганнину мачеху, готовую ринуться в

бой.
– Хорошо им коммуну свою делать было на всем готовеньком! И дом

готовый, и все другие основы! И амбары, и сарай, - живите себе, как в раю.

Все готовенькое! И сад еще этакий! На целую версту сад!..

– И все равно - что толку из того!
– перебила Сороку Ганнина мачеха.
–

Радость от него кому, если оно все чужое! И хлев - не твой, и амбар - не

твой, и хата - чужая!

И коники, и коровки - все чужое. Не возьмешь сам! И всё по команде!

Сделай то, сделай другое - хочешь не хочешь.

Как при панах!

– Что по команде, то еще не страшно! Было б что есть, давали б что в

рот несть! На всем готовеньком панском - то легко! Да еще и с помощью от

казны! Мало пан оставил дворов, дак еще и казна - коней да коров!

– Дак и в колхоз тот, говорили, помочь давать будут!
– тихо припомнила

худая, одни кости, Зайчиха.

– Помогут! Дадут крошку - дак потом заберут пудами!

Налог государству - скажут!..

– Чтоб свое при себе, - вновь перебила Сороку мачеха, - дак можно было

б еще подумать! А то - сам все дай да дай! Дай им - а они тебе, может,

дулю!

– А неужели ж что другое!..

– Олешницким помогают неплохо, говорили! Коней пригнали надысь добрых!

С какого-то заводу!.. Денег дают!

И налог не очень брали...

– Ага, помогают! Пока не запрягут надежно!

– В Глинищах вскочили сразу - теперь крутятся, как от заразы!

Выписаться просят которые, дак их и слухать не хотят!

– Ни коней, ни земли не дают назад!
– вломилась мачеха.
– Иди голый в

свет! Василь, брат мой, записался, дак кается не перекается! А вернуться

назад нет дороги...

– Ето и я слыхал, тем часом, от глинищанских...
– подтвердил, сдирая

кожуру с вареной картошки, дед Денис.

– А олешницкие и тумановские держатся! Держатся - и не бедуют!

– Кто не бедует, а кто и бедует, о своем добром горюет!

А только - если кто вскочил в прорубь, так обязательно и нам? У

олешницких своя, а у нас своя голова!

– Ето правильно!
– бросил дед Денис, перекидывая с руки на руку

картошину, обжигавшую пальцы.

– Я думаю, как соберутся еще на сходку, так и резать надо: не хочем! Не

пойдем!
– Лицо Ганниной мачехи было решительным, непоколебимым.
– Хоть

пять, хоть десять раз собирать будут! Все одно резать надо: не хочем! Не

желаем!

– Не хочем! Так и сказать надо!
– загалдели бабы.
– Нечего тут. Не

хочем и не хочем! И всё!..

Зайчиха и Даметиха молчали, таили свое, особое. Но их не замечали,

остальные женщины были полны решимости, от которой снова стало легко, ясно

на душе. Тревожиться будто не было причины, все просто: не хочем! Не

пойдем!

И всё!.. Стали толковать весело, без запальчивости-о разных домашних

мелочах.

5

Почти в то же время у другого костра, невдалеке, собралось несколько

мужчин. И группка была случайная, и случайный огонь, разведенный матерью

Алеши Губатого. Ужин уже окончился, мать пошла к возу укладываться на

ночь; собиралась спать и Алешина сестра Арина, что отскребала пригорелый

кулеш от чугунка, и сам Алеша, который что-то сонно бормотал, словно в лад

гармошке. Звонкий Хонин голос моментально разбудил Алешу и его отца, что

во сне сосал свою извечную трубку. За Хоней очень скоро прибились

подвижной Зайчик, угрюмый Митя-лесник, тихий Чернушка, грустный, чем-то

опечаленный. Уже Зайчик и Хоня начали гадать, зачем это позвали в

сельсовет Миканора, когда из темноты за костром вырос Василь, в белой

холщовой рубахе, с распахнутым воротом, с уздечкой в руках. В свете костра

четко вырисовывалась сильная мужская шея, загрубелое, обветренное лицо,

голова, на которой непослушно косматились жесткие волосы. За эти годы

волосы его заметно потемнели, но, как и прежде, пшенично желтели на

висках, надо лбом, уже выгоревшие на летнем солнце.

Василь, с понурым, твердым взглядом, со спокойной силой в руках,

постоял немного, оглядел всех, кто собрался у костра, подошел ближе,

устало опустился на траву. Все посмотрели на него, примолкли на минуту,

только дымили своими цигарками.

Первым зашевелился Зайчик:

– Делаешь, лихо его матери, а для кого - черт лысый знает!..