Люди на болоте. Дыхание грозы

ел, как гут писали, Апейка кулацкое сало. Я могу уверенно сказать теперь:

не ел. Братья, можно сказать, идут совсем разными путями... Но вместе с

тем комиссия не может не указать товарищу Апейке, что он виноват, что не

остановил своевременно брата. Что дал ему вырасти в такого выродка, в

кулака!.. Эта вина есть на товарище Апейке, и мы указываем ему!..

"Виноват, век буду виноват!
– подумал Апейка.
– Век будут вешать!"

Почувствовал разочарование: умный человек, а говорит такое! Однако Белый

не интересовался его ощущениями. Белый спокойно, незлобиво и беспощадно

продолжал свою речь, мерил все своей меркой. Вот начал уже новое: "А

теперь посмотрим, как проявил себя Апейка на работе. Работа - самая точная

проверка большевика..." Апейка не пропустил ни слова, вплоть до тех,

последних, которые сказал Белый:

– И если лучше всего судить о человеке по работе, по делам, то товарищ

Апейка - наш, советский работник. Большевик... Со своими заслугами перед

партией... Такие люди нужны партии...

Когда Апейке дали слово, он вдруг почувствовал, что не знает, с чего

начать. Был еще полон тревоги и неостывшего волнения. И вместе с тем жила

надежда, ощущение, что все кончится благополучно. Один будет против, но

могло быть и хуже. Он видел перед собою лица: четко видимые в кругах

света, затененные - дальше. Лица, глаза, глаза, что ожидали. Что же

говорить? Можно говорить много, но зачем?

Березовский, Белый сказали... И надо обдумать все, разобраться во всем.

Но это - потом... Как тяжело говорить, когда столько сразу осело в голове,

столько пережито! Надо коротко. Самое главное...

– Жизнь - штука сложная...
– Он удивился, какой у него хриплый голос.

Заговорил громче: - Не всегда сразу можно найти правильное решение... Я,

конечно, не раз ошибался.

Но я никогда, - Апейка заговорил жестче, - не потакал врагу. И тем

более не смыкался с ним, как здесь,старался убедить товарищ Галенчик.

Таким же безответственным считаю я и обвинение меня в правом уклоне,

которое так же "близко" к истине, как и другие. Если я помогал

кому-нибудь, то петому, что считал, что эти люди могут быть полезными нам.

И считал подлым топтать людей, которые хотят жить по-новому. Даже когда

эта дорога для них не простая... Я знал, что найдутся деятели, которые

наклеят один из тех ярлыков, что здесь наклеивали, но считал трусостью

поступать вопреки своей партийной совести... Я и дальше буду поступать

так, как подсказывает мне партийная совесть.

Не оглядываясь на выкрики тех, у кого хромает или здравый смысл, или,

может быть, совесть...

– Вы кого имеете в виду?
– вспыхнул Галенчик.

– Я сказал все, - взглянул Апейка на Белого.

– Будем голосовать...
– Белый встал, как бы давая понять важность

момента, помолчал.
– Кто за то, чтобы товарища Апейку Ивана Анисимовича

оставить в партии?
– Он сам, первый, поднял руку. За ним поднял руку

Березовский... Двое... Кто - против? Один... Таким образом, большинство -

за...

Едва Белый объявил решение комиссии, не ожидая, пока утихнут

рукоплескания, Галенчик попросил слово:

– Я считаю это решение неправильным. Считаю, что комиссия проявила в

данном случае политическую близорукость и оппортунизм. Я убедился в этом

еще раз, слушая выступление Апеньки, в котором он не только не признал

серьезных политических ошибок, а заявил, что будет так же действовать и

дальше. И в котором он назвал всех, кто идет прямо, трусами и дураками...

Я доложу об этом вышестоящим инстанциям. Для соответствующих выводов.

Он снова окинул взглядом зал, прежде чем сесть. Он был уверен, что еще

не все кончено...

4

Взволнованный, переполненный мыслями, Апейка, будто сквозь туман,

видел, как чистили третьего, Харчева. Полнотелый, широкогрудый -

гимнастерка чуть не трещит на нем, Харчев стоял прямо, по-военному,

говорил коротко, громко, держался очень спокойно. Спокойствие на его

красноватобуром лице, во всей мощной фигуре было и тогда, когда начали

читать записки. Записок было немало, и большей частью - не из приятных.

Что пьет часто, что груб с людьми, что без достаточных оснований

арестовывает людей.

Харчев отвечал:

– Что выпиваю иногда - это правда. Не отказываюсь.

Но никаких нарушений по службе по этой причине не было и не будет. Я

выпиваю в свободное от службы время. Когда бы я ни пил, я никогда не

пропивал памяти. И тем более - совести. Я всегда помню о своих

обязанностях и всегда могу выполнить любое поручение... Я отметаю, как

клевету, - голос его стал тверже, - что я - грубый с людьми.
– Он осилил

шум в зале: - Я, конечно, рассусоливать не люблю, но с людьми невиновными

я говорю выдержанно и вежливо.

Я груб с теми, с кем надо быть грубым. Со всякой контрреволюционной

сволочью и спекулянтской нечистью. У меня такая работа... Мне поручено

смотреть за всякой нечистью, охранять от нее советскую власть в районе. И

советский порядок.

И я охраняю. Не церемонясь с теми, кто подкапывается под наш строй. Я

не церемонился и церемониться не буду!

– Ну, а что вы скажете на то, что вас обвиняют в незаконных арестах?
–

напомнил Белый.

– Я заявляю, что незаконных арестов не было. Это клевета. Если

понадобится, я готов хоть сегодня дать полный отчет соответствующей

комиссии. За каждый факт ареста, за каждую меру Обо всех мерах я

докладываю в соответствующие органы. Никакого самоуправства я не допускаю.

– Может, потому, что в зале роптали, он добавил упорно: - Все аресты были