Люди на болоте. Дыхание грозы

"А держалась как! Кто бы мог подумать!.. А все-таки не убереглась,

добился..."

– Поднимая на гумнище брошенные грабли, он вспомнил другую, вспомнил,

как неподатливо рвалась та, как насмеялась над ним, и радость его остыла.

"Вот кого бы обломать!.. Только - трудней будет!.. Ничего, всему свой

черед..."

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В Олешниках Шабета взял подводу, и дальше, до Юровичей, Василя везли.

Конь был не из резвых, возница не спешил, Шабета не подгонял тоже, и, пока

доплелись до местечка, на землю легли плотные вечерние сумерки. С горы

спускались и ехали по притихшим местечковым улицам уже в темноте, которую

там и тут прорезывал желтый свет из окон.

Всю дорогу Василь был молчалив. Молча спустился он и в подвал дома,

который с этого вечера должен был стать его немилым, вынужденным

пристанищем. В подвале было еще темнее, чем на улице, только свет из

открытых дверей на время раздвинул тьму, и Василь увидел чьи-то ноги,

обутые в лапти с присохшей грязью, увидел край свитки, измятую,

разбросанную солому.

– Откуда ты?
– спросил из темноты голос, когда дверь закрылась.

– Из Куреней...

– А-а... А я из Слободы...

Хотя Василь своим молчанием ясно показал, что не хочет говорить, голос

полюбопытствовал:

– За что?

Василь отмахнулся:

– Ат...

Незнакомец пошевелился, пошелестел соломой и больше уже не спрашивал.

Долгой и мучительной была эта ночь для Василя. Мысли все вертелись

вокруг того, что произошло неотступной, зловещей ночью, вспоминал,

перебирая событие за событием и ночь, и следующий день, и снова видел

перед собой то Ганну, то мать, то Шабету, и тяжкий камень давил на сердце,

обида и злость овладевали им. Обида эта росла, ширилась, она была

направлена теперь не только на Шабету, но и на весь свет, в котором, как

Василь был теперь убежден, нет никакой справедливости, не было никогда и

не будет.

Справедливость! Где и когда она была для бедного, темного человека? Где

ее искать ему, одинокому, беззащитному, который, можно сказать, и света не

видел дальше куреневских болот, который и в Олешниках робеет на каждом

шагу?

Полный тяжелых дум, он задремал только под утро, но и теперь спал

недолго, его разбудил говор: кто-то просил выпустить "до ветру". Небо за

окном начинало зеленеть, на нем уже хорошо очерчивался непривычный,

жесткий переплет решетки, и ее вид сразу отогнал дремотную успокоенность,

вернул к горькой действительности. Но Василю не хотелось ни видеть эту

действительность, ни думать о ней. Подложив под бок свитку, укрыв ею

голову, лежавшую на торбе с продуктами, он снова задремал.

Сквозь дрему он чувствовал, что наступило утро, слышал, как кто-то из

тех, что были тут вчера вечером, сказал: "А любит, видно, этот жеребенок

дрыхнуть!", но не поднимался.

Встал, только когда начали будить: принесли завтрак. Теперь он хмурым,

заспанным взглядом зверовато огляделся: их тут было трое, - один, с

засохшими ранками и синяками на лице, такой худой, что неизвестно, в чем

только держалась душа, второй плечистый, здоровенный, с густой бородой,

обросший почти до глаз.

Заметив, как Василь оглядывает камеру, худой, с синяками на лице,

хихикнул:

– Каморка - что надо! Не смотри, что низковатая, жить можно, хи-хи!..

Он подмигнул бородатому, резво подсел к Василю.

– Ты, кажется, ядри тебя, упал духом? Эге, упал, вижу! Я, ядри, сразу

вижу, гляну - и все мне видно! Не топись раньше времени! И тут жить можно.

Живем, слава богу!

– Жисть!
– со злостью плюнул бородатый.

– А что ж! Не гневи бога, Митрохван. Живем, хлеб жуем - кормят, поят и

на работу не очень... Хи-хи, по-пански живем, ядри его. Кто-кто, а я так

рад, что попал сюда.

Кабы не это, давно в земле гнил бы. Как озверели люди, налетели, будто

с цепи сорвались, - думал, живого места не оставят...

– Будешь в-другой раз знать, как на чужое зариться!

– Согрешил. Каюсь, ядри его, Митрохван, нечистый попутал.
– Он пояснил

Василю: - Я, хлопец, чужого коня взял, на ярмарку думал, цыганам...

Согрешил!

– Согрешил! Жеребятник поганый! Передушить вас, гадов, мало!

– Молчи ты! Душегуб нашелся! Зверь!.. Вот как упекут в Соловки, будешь

знать - передушить бы! Въестся тебе в печенки милицанерик этот!

Митрохван покраснел, рявкнул:

– Молчи!

– Зверь ты!.. Просто зверь!
– примирительно, уступчиво сказал вор.

– Меня тоже - милицанер, Шабета, - вступил в разговор Василь, как бы

показывая этим, что присоединяется к компании.
– Прилип как смола - и

все... Подпиши!.. И - в кутузку!

– У него, ядри, не то...

– Молчи! Не лезь!

– Сам расскажи!

Бородатый тяжело заворочался на соломе, сел.

– Ну, сцепился он со мной, милицанер этот, Родивон. Из наших же,

тульгавицкий. Без штанов недавно по улице бегал.

А тут - власть, не тронь его. А сам - за змеевик да под ноги, топтать!

– Самогон гнал в осети! Накрыли!

– Молчи! Кабы змеевик был мой, то я, может, и стерпел бы, а то ведь

Пилипчиков. "Брось, кричу, Родивон!", - а он хоть бы что! Ну, я и ошалел

от злости, за грудки его! А он - в крик:

"Власть, кричит, не слушаешься, я тебе покажу!.."

И показал, правда!..

Дверь, к которой вел приступок, открылась, и загорелый, обветренный

парень в замасленной поддевке приказал обоим собираться.

– Куда?
– не удержался вор.
– На лесопилку?

Парень строго отрезал: