Люди на болоте. Дыхание грозы

– Узнаешь!

Василь догадался, что их поведут работать, и в нем на миг пробудилось

соблазнительное желание попроситься с ними и самому, но он промолчал.

Почувствовал, что проситься бесполезно: не то место, чтобы выбирать, что

лучше, - не воля.

Когда дверь за ними закрылась, он завернулся в свитку и попробовал

опять уснуть, однако сон уже не приходил.

Томясь без дела, не зная, чем заполнить время, стал переобуваться-

потер заскорузлые портянки, перевязал порванные оборы на лаптях. Обувшись,

подошел к окну, пробежал взглядом по осеннему оголенному и пожелтевшему

огороду.

Помрачнел, увидев за углом хлева вдали синеватый ельник, янтарную

полоску песка, - угадал там невидимую отсюда красу Припяти.

Весь день Василь то стоял у окошка, то слонялся из угла в угол. Не мог

свыкнуться с мыслью, что теперь не такой, каким был всегда, - арестант,

что далеки теперь от него Курени, своя хата, мать, Ганна - все то, чем жил

до сих пор.

За оконцем рос кривой, почти донизу высохший стебель подсолнуха.

Вначале Василь и не заметил его, но потом одинокий, заброшенный этот

стебель вызывал уже неотступную печаль, словно живое существо. "Один, как

и я", - подумал вдруг Василь и почувствовал, что в горле защемило.

2

Освоился, притерпелся бы Василь в тюрьме, если бы угнетало его только

то, что он арестант, свыкся бы и с тем, что отныне он - человек с пятном.

К мыслям о человеческой нечуткости и несправедливости он привык с малых

лет, и хоть они на время обострились, быстро заглохли бы и поблекли.

Хуже всего, самой большой мукой тут было просто сидение, сидение без

привычных забот, без работы. И долгими днями и еще более долгими в горькой

бессоннице ночами он думал, тосковал по дому, по кедомолоченной ржи, по

бедняге Гузу, который, может, стоит не присмотренный как следует, по хате,

для которой он не привез дров и которая, может, выстыла... Не засыпая,

бредил гумном, цепом с отшлифованными ладонями цевьем, видел пустой ток,

вбирал ноздрями запах старой, слежавшейся трухи из засторонков, слышал,

как шуршит сено в мягких морщинистых губах коня.

Руки, душа его жаждали работы.

Но работы не давали. И хотя он обычно не имел склонности просить,-все

же однажды не выдержал, заикнулся перед часовым, вызвавшим бородатого и

слободского конокрада на работу, - чтобы разрешили и ему пойти с ними.

Часовой, русоволосый парень в длинной кавалерийской шинели, недавно

демобилизованный, отрезал по-военному одним словом: не приказано. С тех

пор Василь уже не просил, послушно и безропотно нес тоску на ссутулившихся

плечах.

Единственным, что обнадеживающе светило впереди, была мысль о встрече с

матерью. Он ждал мать, как никогда до сих пор не ждал, изо дня в день и

особенно в воскресенье, когда местечковая улица, невидимая, но хорошо

слышимая отсюда, стала наполняться живым ярмарочным гулом, стуком колес по

мостовой, гомоном.

Он не ошибся: мать пришла. Когда его вчели в комнату для свиданий,

мать, осторожно сидевшая на краю лавки, не сводя добрых глаз с него,

торопливо поднялась и остановилась в замешательстве. Так и стояла,

молчаливая, и только глаза, настороженные, чуткие, повлажневшие, полные

великой скорби, говорили о том, что творится в ее сердце. Василь вдруг

пожалел, что не побрился, что редкая, юношеская бородка, которая выросла у

него, видимо, старит его, придает лицу выражение усталости.

Он заметил, как у матери жалостливо дернулись уголки губ, и подумал,

что она вот-вот заплачет. Но она сдержалась, привычно провела краем

ситцевого платка по губам, стала озабоченной. Подавая торбу, заговорила:

– Я тут хлеба две буханки положила. Вчера испекла...

Медку дед расстарался... В кружке берестяной, гляди, чтоб не вылился...

Вьюнков насушила с десяточек... Лучку, огурчиков принесла...

– Мед лучше бы на продажу, - строго заметил Василь.

– Яичек десяток продам... Соли надо и спичек...

Василь не ответил на это. Поинтересовался другим:

– Как там Гуз? Не хромает?

– Не-е... Поправляется.

– Жито - не молочено?

– Домолачиваем. Дед и я...

– Старик здоров, ковыляет, значит? ..

– Ковыляет. Здоров.

За каждым вопросом и ответом следовало трудное, полное материнской боли

молчание.

– Володька не озорничает?

– Не-е. Надысь на болото ходил. Вьюнов принес. Говорит: Василю,

братику...

– Гляди за ним, не балуй... А Гузу - паренку. Зима подходит - в лес

надо будет...

– Да уж надо, буду делать...

Расспрашивал Василь, советовал, наказывал, а сам не раз и не два кружил

в мыслях около Ганны: как она, помнит ли о нем, не сердится ли за обиду?

Все ждал, что мать заговорит о ней.

Мать будто прочла его мысли:

– Ганну Чернушкову видела сегодня...

– Тут?

– Не-е. Дома, у колодезя. Кланяться тебе велела.

– А...
– Василю стало легко, весело.
– И ты ей передай, что кланяюсь...

– Передам...

Он перехватил затаенно-тревожный материнский взгляд и догадался, что

она утаивает что-то от него, не осмеливается сказать.

– Как она, веселая?

– Печальная... Вроде с обидой какой...

Василь отвел глаза в сторону, промолчал. Но скрывала она не это, более

важное. Помолчав, наконец с беспокойством призналась:

– Евхим Корчов, говорят, стал возле нее... крутиться...

– Евхим?

– Слухи такие доходили... Только Ганна будто бы не клонится к нему...
–

попробовала успокоить мать.

Она тут же перевела разговор на другое, но весть, неожиданно дошедшая

до Василя, уже не давала ему покоя. Из всего, что Василь услышал теперь от