Люди на болоте. Дыхание грозы

Глушак. Они топтали снег рядом, и Миканор чувствовал, все время

чувствовал, что Ганну, хоть она и говорит больше с ним, волнуют

по-настоящему только они. С Василем Ганна ласковая, не скрывает этого, на

людях даже намеренно показывает, что тянется к нему, но Глушака это ничуть

не тревожит, не сбивает его льстивой, нахальной самоуверенности! Словно он

заранее твердо знает, что, как бы там ни было, выиграет он...

"Ну и задавака, ну и нахал!
– удивлялся, злился Миканор.
– Держится

так, будто здесь нет ему равных, богатей поганый!..

– Он мысленно

пригрозил: - Походи, походи еще, прижмем твою морду к земле, весь род ваш

поганый к земле прижмем, корчовское племя!.."

Но - хочешь не хочешь - надо было признаться, что и возле Ганны ходить

ему нечего. Он тут уж не то чтобы третий, а - четвертый лишний!

"Не везет мне - не секрет - по этой части!
– заключил, будто

посмеиваясь над собой, Миканор.
– По всему видать, переменить цель

надо!.." Продолжая ходить на вечеринки, как и прежде, почти каждый

свободный вечер, он уже провожал кого придется...

В другие вечера и свободные дни коротал время с приятелями - чаще всего

с Хоней и Алешей Губатым. Когда сходились в темной и такой низкой, что

верхушка Миканоровой буденовки задевала потолок, хате единственного

куреневского гармониста, Алеша вытаскивал из сундука бережно завернутую в

материнский платок гармонь. Садился он всегда на одну и ту же скамейку,

между столом и сундуком, всегда, начиная играть, прикладывал ухо к

гармони. Начинал Алеша чаще всего с песен, и песни любил больше печальные,

жалостливые. Особенно грустно, с душой играл и пел Алеша песню о бедном

солдате. Полные глубокой тоски, трогали не очень чуткое Миканорово сердце

слова-жалобы:

Измученный, скалеченный

Кровавой той войной,

С одной ногой, оторванной

Гранатой проклятой...

К тихому, хрипловатому пению Алеши присоединялся звонкий и чистый голос

Хони, и жалоба-боль как бы начинала шириться, крепнуть, вырывалась из хаты

на простор.

Идет бедняк да думает,

Кружится в голове:

Зачем, зачем я убит не был

В кровавой той войне ..

Зачем приду калекою

В родительский свой дом,

А там семья голодная,

А я - лишен трудом...

Миканор видел, как - может, не первый раз - возле печи Алешина мать

утирает слезы, как печально жмется к подоконнику немолодая Алешина сестра,

как дымит трубкой, свесив ноги с печи, его отец. Да и сам Миканор был

растревожен, сочувствовал бедному калеке, которых столько видел и в

Куренях и в Мозыре...

– Давай что повеселее!
– не выдержав тоскливой песни, крикнул Алеше

Хоня.

Миканор и рта не успел открыть, чтобы поддержать товарища, как Алеша

ловко пробежал пальцами по клавишам гармони и ударил "Барыню". Хоня только

этого и ждал - вскочил с лавки, сдвинул шапку еще дальше на затылок,

топнул лаптем - эх, жалко, пол был земляной!
– крикнул озорно, призывно и

дробной чечеткой пошел на середину хаты. Топал лаптями, покачивался в

присядке, вскакивал, кружил, подгонял Алешу:

– Давай, давай! Не жалей гармошки!

Он вернулся к лавке, к Миканору, вконец обессиленный, - дышал тяжело,

вытирая шапкой вспотевшее, раскрасневшееся, счастливое лицо. И Алешина

мать, стоявшая у припечка, и отец с печи хвалили его, он и сам знал, что

хвалить есть за что, но сидел скромно. Скромно же, посмеиваясь над собой,

сказал;

– Была бы такая охота на что-нибудь дельное!.. Вот если б работал так!

– И на работу не лодырь!
– возразила сестра Алеши.
– Лодырь не лодырь,

а погулять люблю. Больше чем нужно!

Вспоминая потом, наедине с собой, песню о калеке-солдате, Миканор вдруг

почувствовал, что она уже будто и не нравится ему. Не такая она и хорошая:

слишком много в ней жалости, слез. "Все ноет и ноет, будто выклянчить

кусок хлеба хочет. Не советская песня, царская еще, видно. Не передовая

песня, не секрет..." Услышав песню в другой раз, Миканор, хоть и знал, что

Алеша может обидеться, не смолчал, беспощадно резанул правду-матку. Как и

ожидал Миканор, Алеша покраснел, обиделся, было видно, крепко, сразу же с

видом человека, которого сильно оскорбили, снял гармонь с плеча, начал

завертывать в платок.

Хоня первым бросился спасать надломленную дружбу.

– Нехорошая - ну и пусть тебе нехорошая. А мне - так нравится, за душу

берет! Алеша еще так играет, так поет - лучше, кажется, век не слыхал!
–

Хоня пошел в наступление на Миканора: - А может, у тебя лучшая есть? Давай

свою лучшую, если не нравится эта! Посмотрим!

– А могу и дать!
– не уступил Миканор.

– Давай, давай! Посмотрим!

– Так знаешь же, как я пою...

– А мы разберемся! Давай!

Миканор тем голосомг каким пел с отделением или взводом, когда шел в

строю мозырскими улицами, начал "Марш Буденного". Взял немного высоковато

и очень звонко, сорвался и, защищая песню, сказал:

– Одному ее трудно!. Она хорошо получается, когда ее в строю поют!..

– Да и петь умеют!
– Хоня сдержал улыбку.
– А песня и правда ничего, а,

Алеша?
– Алеша промолчал.
– Только, конечно, не томуч певцу досталась. Вот

если б кто с настоящим голосом взялся за нее!

Хоня не сразу уговорил Алешу, но все же уговорил: не был бы он Хоней.

Когда Алеша подобрал мотив, когда заиграл по всем правилам, когда они за

Миканором стали подпевать, то и Алеша перестал обижаться: песня и в самом