Люди на болоте. Дыхание грозы

которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского

политика!

– И пусть топят!
– весело врывается в разговор Миканор.
– Тебе разве

жалко?
– смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но

Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не

просят.

Однако в разговор вступает Чернушка:

– Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!

Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не

разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что

если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?

– Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает

хорошо...

Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего

нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался

задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины,

которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на

все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали

чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало

вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо

сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.

Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин,

которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она

сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!

Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что

они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой

секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то

сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко

Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю

опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на

Дятликова Василя не хочет...

– Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай

короля с заморского корабля!

– Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!

– Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна!
– возразила мать Хадоськи.

– Эге, поругались! А из-за чего?

Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в

группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой,

будто целоваться лез:

– Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?

– Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!

– А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так

"старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"!
–

перебил Зайчик Сороку.
– Еще и в осеть на ночь звала!

Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись,

подначивали его и Сороку. Та упрекнула:

– Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!

У Зайчика детей и правда полная хата, голые, голодные, и сам он

болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего -

дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто

ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к

Сороке: зачем же приглашала в осеть?

Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял,

другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики,

по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом

вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили,

пискухи!

Пристал к группке парней:

– Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?

– А мы и не возьмем, не будем жениться!..
– весело заявил Хоня.

– Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!

– Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой

оравой смотреть!

– Сам управляюсь!

Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они

говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный

хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда.

Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе

любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому

же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно

было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить

ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату

могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того,

как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но

и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!

Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней

первый Евхимов приятель, здоровенный и придурковатый Ларивон, большой

охотник выпить, а выпивши, подраться. За Ларивоном Василь сразу же увидел

Евхима - почувствовал, как вдруг стало жарко, даже муторно, и торопливо

отвел взгляд в сторону. Не мог смотреть на ненавистное лицо.

Но и не глядя видел, какой он веселый, довольный, и от этого ныло в

груди.

– Раздайся, мошкара!
– воскликнул Ларивон, раздвигая парней в стороны.

Плечистый, с красной шеей, по-бычьи наклоненной головой, он сейчас

особенно хорошо оправдывал свою кличку, которой его втихомолку окрестили

люди: Бугай.

– Я говорил, без нас не начнут, - весело промолвил Евхим.
– Можно было

б еще посидеть!..