Люди сороковых годов

– А рассмотрят: нет ли в них чего противного вере, и возвратят их вам.

– Нет, ваше высокородие, - возразил голова, - сколько вот мы наслышаны, моленных сломано много, а мало что-то икон возвращают. Разве кто денег даст, так консисторские чиновники потихоньку отдают иконы по две, по три.

– Ну, да которые вам нужны были, вы тоже побрали их себе, - заметил Вихров.

– Да это, благодарим милость вашу, было немножко, - отвечал с улыбкою голова.
– То, ваше высокородие, горестно, что иконы все больше родительского благословения, - и их там тоже, как мы наслышаны, не очень хранят, в сарай там али в подвал даже свалят гуртом: сырость, прель, гадина там разная, кровью даже сердце обливается, как и подумаешь о том.

– Я вам выхлопочу очень скоро, чтобы их рассмотрели, но как же, однако, ты их доставишь?

– Да уж буду милости просить, что не позволите ли мне взять это на себя: в лодке их до самого губернского города сплавлю, где тут их на телеге трясти - все на воде-то побережнее.

– Что же - в барках, что ли?

– Да-с, у меня этакая лодка большая есть, парусная, я и свезу в ней, а вам расписку дам на себя, что взялся справить это дело.

– Только ведь это надо сейчас же!

– Да мы сейчас же, судно у меня готово, совсем снаряжено, - проговорил голова, очень довольный, что ему позволили самому до города довезти святыню.

Через несколько времени в селе снова раздался вой и стон. Это оплакивали уносимые иконы. Сам голова, с чисто-начисто вымытыми руками и в совершенно чистой рубашке и портах, укладывал их в новые рогожные кули и к некоторым иконам, больше, вероятно, чтимым, прежде чем уложить их, прикладывался, за ним также прикладывались и некоторые другие мужики. Когда таким образом было сделано до тридцати тюков, их стали носить в лодку и укладывать на дно; переносили их на пелене, пришитой к двум шестам, на которых обыкновенно раскольники носят гробы своих покойников. Носившие мужики обнаруживали то же благоговение, как и голова, который побежал домой, чтобы перекусить чего-нибудь и собраться совсем в дорогу. Наконец лодка была совсем нагружена и плотно закрыта рогожками сверху, парус на ней подняли, четверо гребцов сели в подмогу ему грести, а голова, в черном суконном, щеголеватом полушубке и в поярковой шапке, стал у руля.

Почти все жители высыпали на улицу; некоторые старухи продолжали тихонько плакать, даже мальчишке стояли как-то присмирев и совершенно не шаля; разломанная моленная чернела своим раскиданным материалом. Лодка долго еще виднелась в перспективе реки...

Вихров пришел домой и дописал письмо к Мари.

"Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, - и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно".

XI ЮЛИЯ И ГРУНЯ

Дома Вихрова ужасно ожидали. Груня вскрикнула даже, когда увидела, что он на почтовой тройке в телеге подъехал к крыльцу, - и, выбежав ему навстречу, своими слабыми ручонками старалась высадить его из экипажа.

– Барин, я думала, что вы уж и не приедете совсем, - говорила она задыхающимся от радости голосом.
– Благодарю покорно, что вы мне написали, прибавила она и поцеловала его в плечо.

– Я знал, что ты будешь беспокоиться обо мне, - отвечал Вихров.

– Ужас, барин, чего-чего уж не передумала! Вы другой раз, как поедете, так меня уж лучше вместо лакея возьмите с собой.

– Как это на следствие с горничной ехать - это противозаконно, возразил Вихров.

– Да я мальчиком, барин, оденусь; я уж примеривала с верхнего мальчика чепан, никак меня не отличить от мужчины - ужасно похожа!

– А что верхние?
– спросил Вихров.

– Ничего-с!.. Барышня-то была нездорова. Все по вас тоже, говорят, скучает.

– По мне?

– Да-с. Ей-богу, люди их смеялись: "Что, говорят, ваш барин - женится ли на нашей барышне?.. Она очень влюблена в него теперь".

– И что же ты на это сказала?

– Я говорю: "Наш барин никогда и ни на ком не женится!"

– Отчего ж ты так думаешь?
– спросил ее Вихров с улыбкою.

– Оттого, барин, куда же вам меня-то девать будет? Вам жаль меня будет: вы добрый.

Вопрос этот в первый еще раз представлялся Вихрову с этой стороны: что если он в самом деле когда-нибудь вздумает жениться, что ему с Груней будет делать; деньгами от нее не откупишься!

"Э, - подумал он, - где мне, бобылю и скитальцу, жениться", - и то же самое высказал и вслух:

– Не бойся, никогда и ни на ком не женюсь.

– Ну, вот, барин, благодарю покорно, - сказала Груня и поцеловала опять его в плечо.

– А то, барин, еще умора...
– продолжала она, развеселившись, - этта верхний-то хозяин наш, Виссарион Ардальонович встретил меня в сенях; он наглый такой, ни одной девушки не пропустит... "Что, говорит, ты с барином живешь?" - "Живу, - говорю я, - где же мне жить, как не у барина?" - "Нет", - говорит, - и, знаете, сказал нехорошее. "Нет уж, говорю, - это извините, барин наш не в вас!" - "Ну, коли он не такой, так я за тобой стану волочиться". Я взяла да кукиш ему и показала; однако он тем не удовольствовался: кухарку свою еще подсылал после того; денег ужас сколько предлагал, чтобы только я полюбила его... Я ту так кочергой из кухни-то прогнала, что чудо!

– Что ж ты нравишься, что ли, ему очень?

– Не знаю, зачем уж так я оченно ему нужна; точно мало еще к нему разных мамзелей его ходит.

– А много?

– Много!.. Прескверный насчет этого мужчина.

В это время сверху пришел к Вихрову посол.

– Шлет уж - не терпится!
– сказала Груня с гримаской, увидя горничную Юлии Ардальоновны.

– Барышня велела поздравить вас с приездом, - проговорила та, - и сказать вам, что если вы не очень устали, так пожаловали бы к ним: они весьма желают вас видеть.

– Хорошо, скажи, что приду, - отвечал Вихров.

Груня сделала при этом не совсем довольное личико, впрочем, молча и с покорностью пошла подавать барину умываться и одеваться.

Он, придя наверх, действительно застал Юлию больной. Она сидела на кушетке, похудевшая, утомленная, но заметно с кокетством одетая. При входе Вихрова она кинула на него томный взгляд и очень слабо пожала ему руку.

– Вы больны?
– спросил ее Вихров, почему-то сконфуженный ее печальным видом.

– Да, немножко, - отвечала Юлия, а сама между тем с таким выражением взяла себя за грудь, которым явно хотела показать, что, напротив, - множко.

– Чем же, собственно?
– спросил Вихров, садясь от нее довольно далеко.

– Я не спала все это время, а потому сил совершенно нет, - отвечала Юлия, устремляя на Вихрова нежный взор.

Он, со своей стороны, просто не знал - куда себя и девать.

– Послушайте, Вихров, - начала Юлия, - скажите мне, могу я вас считать себе другом?

– Сколько вам угодно!
– отвечал он, стараясь придать начинающемуся разговору шутливый тон.

– И вы будете со мной откровенны?
– продолжала Юлия.