Люди сороковых годов

– Стало быть, ты намерен был ее убить?

– Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить.

– Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее?

– Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я взял да через нее раз пять лошадь провел; та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая.

– Но что же заставило тебя так зверствовать?
– спросил Вихров.

– Не со своего, ваше благородие, разуму делал все это, и другие тоже меня подучали к тому.

– Что же это, работница, что ли, ваша?

– спросил Вихров.

– Она-с и есть, бестия этакая.

Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши - дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый.

– Да что ты - мастеровой, что ли, какой-нибудь?
– спросил он его.

– Я - фабричный, ваше высокоблагородие, - отвечал он.

– А, ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и научился.

– Уж там точно, ваше высокоблагородие, добру мало научат, - согласился и малый.

– Народ самый отчаянный - все эти фабричные, - подтвердил и священник.

– А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась?

– Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет.

– Стало быть, ты и до женитьбы ее любил?

– Известно, ваше высокородие.

– Отчего же ты не женился на ней?

– Что ж на ней жениться-то, - разве она стоит того?

– Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она?

– Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была.

– Зачем же ты убил ее?

– По наговорам все.

– Работницы этой?

– Да-с. Все смеялась она: "Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!" Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву!

– И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену?

– Смеялась как-то раз: "Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби. Что ты, говорит, больно ее бережешь".

– Ну, а где же ты, скажи мне, денег взял, чтобы откупиться на первом следствии?

– Тоже, ваше благородие, добрые люди помогли в том случае.

– Что же, это хозяин, которому ты в рекруты продался?

– Самый он-с, - отвечал откровенно и даже как бы с некоторым удовольствием малый.
– Меня, ваше благородие, при том деле почесть что и не спрашивали: "Чем, говорит, жена твоя умерла? Ударом?" - "Ударом", - говорю; так и порешили дело!

– Что же, ты сам просил хозяина, чтобы он тебя откупил?
– спросил вдруг и почему-то священник.

Ему, кажется, было не совсем приятно, что одного из самых богатых его прихожан путают в дело.

– Он сам, ваше благословение, пожелал того: "Что ты теперь, говорит, у нас пропадешь; мы, говорит, лучше остальные деньги, что тебе следует, внесем начальству, тебя и простят".
– "Вносите", - говорю.

– Болтовня, братец, твоя одна только это!
– проговорил священник.

– Нет, ваше благословение, верно так; всю сущую правду говорю; мне что теперь: себя я не пожалел, что ж мне других-то скрывать?

Всеми этими оговорами, так же как тоном голоса своего и манерами, Парфен все больше и больше становился Вихрову противен. Опросивши его, он велел позвать работницу. Та вошла с лицом красным и, как кажется, заплаканным.

Вихров велел ей стать рядом с Парфеном. Она стала и тотчас же отвернулась от него.

– Скажи, любезная, не находилась ли ты в любовной связи вот с этим Парфеном Ермолаевым?
– начал Вихров.

– Нету-с, как это возможно!
– отвечала она.

Ее синяя шубка и обшитые красным сукном коты тоже бросились Вихрову в глаза.

– Ты всегда в работницах жила?
– спросил он ее.

– Нет, мы по летам только в работницах живем, а по зимам на фабрике шерсть мотаем.

– С одной, значит, фабрики с ним?
– сказал Вихров, указывая девке на Парфена.

– С одной и той же, - отвечала девка.

– Может быть, ты там с ней и слюбился?
– спросил он Парфена.

– И там и здесь, везде-ся-тко!
– отвечал тот.

– Как же ты запираешься? Вот он сам признается в том, - сказал Вихров девке.

– Мало ли что он наболтает; я не то что его, а и никого еще не знаю, отвечала она, потупляя глаза.

– Да, не знаешь, девка, как же! Поди-ко, какая честная!
– возразил ей парень.

– Здесь этаких нет, чтобы никого-то в девушках не знали, - произнес и священник, грустно качнув головой.

– Ни единой!..
– подхватил малый.
– Что она, ваше высокородие, запирается!
– отнесся он к Вихрову.
– Я прямо говорю - баловать я с ней баловал, и хозяйку мою бить и даже убить ее - она меня подучала!

Девка при этом заплакала.

– Вот уж это врешь, грех тебе!.. Грех на меня клепать!.. Спросите хоть родителей его!
– говорила она.

– Не было, ах ты, шельма этакая!.. Что моих родителей-то спрашивать; известно, во всем нашем семействе словно, ваше высокородие, неспроста она всех обошла; коли ты запираешься, хочешь - я во всем этом свидетелей могу представить.

– Каких свидетелей? Каких?
– спрашивала девка, еще более покраснев.

– А таких! Знаю уж я каких!
– говорил Парфен.

Девка после этого вдруг обратилась к Вихрову. Тон голоса ее при этом совершенно переменился, глаза сделались какие-то ожесточенные.

– Это точно что! Что говорить, - затараторила она, - гулять - я с ним гуляла, каюсь в том; но чтобы хозяйку его убить научала, - это уж мое почтенье! Никогда слова моего не было ему в том; он не ври, не тяни с собой людей в острог!

– Я потяну, посадят, - говорил парень.

– Нет, врешь, не посадят, - возражала ему бойко девка.

Вихров велел им обоим замолчать и позвал к себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.

– Вот он говорит, - начал он прямо, указывая мужику на Парфена, - что вы деньгами, которые следовали ему за его рекрутчество, закупили чиновников.