Люди сороковых годов

– Что ж, и отлично! Ты, значит, теперь у пристани.

– Да, слава богу, - отвечал Живин почти набожным тоном.
– А ты у этой барыни - не у пристани?
– прибавил он не совсем смело и с усмешкой.

– О, вздор какой!
– произнес с неудовольствием Вихров и поспешил возвратиться в гостиную к дамам.

Ему уж и скучно стало без Мари и опять захотелось смотреть на нее. Мари тоже, хоть на мгновение, но беспрестанно взглядывала на ту дверь, в которую он ушел. Вихров, войдя в гостиную, будто случайно сел около Мари - и она сейчас же поблагодарила его за то взором, хоть и разговаривала в это время очень внимательно с Юлией. От той, конечно, не скрылись все эти переглядывания - и досада невольно закралась в ее душу; ее, главное, удивляло - что могло так пленить Вихрова в Мари. Она в ней только и видела одно достоинство, что та одевалась прекрасно; но это чисто зависело от модистки, а не от каких-нибудь личных достоинств женщины. Под влиянием этих почти невольных ощущений ей захотелось немножко посмеяться над Вихровым.

– Вы, Павел Михайлович, - отнеслась она к нему, - решительно не стареетесь: прежде вы были какой-то хандрющий, скучающий, а теперь, напротив, как будто бы одушевлены чем-то.

Вихров посмотрел на нее сердито: он думал, что она хочет выдать тайну его, и обозлился на нее.

– А вы так, наоборот, стареетесь очень, - проговорил он.

– Почему же вы это заключаете?
– спросила Юлия, покраснев в лице.

– Потому что болтушкой становитесь, - сказал он.

– Ах, как это хорошо, какой милый комплимент я от вас получила! воскликнула, в свою очередь, обозлившаяся Юлия.

Гости потом еще весьма недолгое время просидели у Живиных; сначала Мари взглянула на Вихрова, тот понял ее - и они сейчас же поднялись. При прощании, когда Живин говорил Вихрову, что он на днях же будет в Воздвиженском, Юлия молчала как рыба.

– Я до того, кажется, теперь дошла, - начала Мари, когда они поехали, что решительно никого не могу видеть из посторонних.

– Да и я тоже, - подхватил Вихров, - и бог знает, когда любовь сильней властвует человеком: в лета ли его юности, или в возрасте, клонящемся уже к старости, - вряд ли не в последнем случае.

– Ты думаешь?
– спросила Мари.

– Более чем думаю, уверен в том, - подхватил Вихров.

– Дай-то бог!
– сказала Мари.

Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.

– Зачем же эти отношения существовали, если, по твоим словам, ты в это время любил другую женщину?
– спросила Мари с некоторым укором.

– Но разве иначе могло быть?.. Могло быть иначе?..
– спрашивал, в свою очередь, Вихров.

– Да, но ты только сильно уж очень поражен был смертью этой девочки.

– Очень естественно: это не то, что обыкновенная смерть случилась, а вдруг как бы громом она меня поразила.

– А если бы этой смерти не последовало, и перед вами очутилось бы две женщины, - вам бы неловко было!
– заметила не без лукавства Мари.

– Очень бы; но что ж делать? С сердцем не совладаешь!.. Нельзя же было чисто для чувственных отношений побороть в себе нравственную привязанность.

Мари на это с удовольствием улыбнулась ему.

– А что, скажи, кроме меня и мужа, ты никого не любила?
– спросил ее однажды Вихров.

– Господи боже мой, - как тебе не грех и делать мне подобный вопрос? Если бы я кого-нибудь любила, я бы его и любила!
– отвечала Мари несколько даже обиженным голосом.

– А мужа ты давно разлюбила?
– продолжал Вихров.

– Разумеется, не со вчерашнего дня, - сказала с грустною усмешкою Мари.

– Мне, признаюсь, - как ты там ни объясняй, что он был кавказский герой, - всегда казалось и будет казаться непонятным, за что ты в него влюбилась.

– Очень просто, тогда военные были в моде; на меня - девочку - это и подействовало; кроме того, все говорили, что у него сердце прекрасное.

– Все это совершенно справедливо, но ведь он глуп ужасно.

– Нет, он не то, что глуп, но он не образован настоящим образом, - а этого до свадьбы я никак не могла заметить, потому что он держал себя всегда сдержанно, прекрасно танцевал, говорил по-французски; потом-то уж поняла, что этого мало - и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал, это еще я понимала, но он уже мне никогда и ни в чем не сочувствовал, - и я не знаю, сколько я способов изобретала, чтобы помирить как-нибудь наши взгляды. Но, чтобы заставить его смотреть на вещи, как я смотрела, его просто надобно было учить; а чтобы я смотрела по его, мне нужно было... хвастливо даже сказать... поглупеть, опошлеть, разучиться всему, чему меня учили - и, видит бог, я тысячу раз проклинала это образование, которое дали мне... Зачем оно мне?.. Оно изломало только мою жизнь!

– А скажите, ангел мой, зачем вы тогда вдруг так неожиданно уехали из Москвы за границу?
– спросил Вихров.

– От тебя бежала, - отвечала Мари, - и что я там вынесла - ужас! Ничто не занимает, все противно - и одна только мысль, что я тебя никогда больше не увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала - и тоже в один день собралась и вернулась в Петербург и стала разыскивать тебя: посылала в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе: он каким-то ангелом-благовестником показался мне... Я сейчас же написала к тебе...

– А я к вам!..

– А ты ко мне, да еще и с сочинением своим, которое окончательно помутило мне голову.

– Однако вы на мое последнее и решительное письмо довольно долго не изволили отвечать.

– Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья - не хватило у меня сил; идти же на него - надобно было забыть, что я жена живого мужа, мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь...

Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари.

Но счастья вечного нет на земле: в сентябре месяце получено, наконец, было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню.

"Милая Машурочка!

"Я три раза ранен - и вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я думаю выехать в Петербург, куда и тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика. Севастополь наш сдан!.. Ни раны, ни увечья нас, оставшихся в живых, ни кости падших братии наших, ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, - ничто не помогло, и все пошло к черту... Нашего милого капитана не то, что убили, а разорвали, кажется, на десять частей. Он являл чудеса храбрости: солдаты обыкновенно стаскивали его с батарей, потому что он до тех пор разговаривал с неприятелем пушкою, что портил даже орудие, - мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат".

Прочитав это письмо, Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на колени, начала вдруг истерически рыдать.

– Что такое с вами?
– спросил Вихров и поспешил ей подать воды.

– Нет, не надо!
– отвечала Мари, отстраняя от себя стакан.
– Прочти вот лучше!
– прибавила она и подала ему письмо мужа.

Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло.

– Что ж вас так особенно уж напугало?
– произнес он не без едкости. Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось.