Люди сороковых годов

– Ах, не это меня встревожило!
– воскликнула Мари.

– Но что же такое, - я уж и не понимаю, - сказал Вихров.

– То, что я должна ехать и встретиться с ним, - произнесла Мари, наконец с тобой придется расстаться.

– Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, - возразил Вихров.

– Нет, Поль, пощади меня!
– воскликнула Мари.
– Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец - оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям... Я не могу вообразить себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!..
– повторяла несколько раз Мари.

Эти слова ее очень огорчили Вихрова.

– Что же я тут буду делать один, - я с ума сойду!
– проговорил он почти отчаянным голосом.

– Но это недолго, друг ты мой, может быть, какой-нибудь месяц, два, а потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал.

– Во всяком случае, - продолжал Вихров, - я один без тебя здесь не останусь, - уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе.

– Уезжай к Абрееву!
– подтвердила и Мари.
– А на меня ты не сердишься, что я этим письмом так встревожилась?
– прибавила она уже ласково.

– Нисколько... За что ж тут сердиться?
– отвечал Вихров, но не совсем, по-видимому, искренно.

– Нет, я знаю очень хорошо, что ты немножко сердишься и тебе это неприятно, но честью тебя заверяю, что тут, кроме чувства совести, ничего другого нет.

– Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что ты - в высшей степени женщина честная!

По расчету времени Мари можно было еще пробыть в Воздвиженском около недели; но напрасно мои влюбленные старались забыть все и предаться только счастью любви: мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту, так что Мари однажды сказала:

– Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду!

– Уезжай!
– подтвердил и Вихров.

В один из предпоследних дней отъезда Мари, к ней в комнату вошла с каким-то особенно таинственным видом ее горничная.

– Вас приказчик Симонов желает видеть, - проговорила она.

– Позови его сюда.

Симонов вошел; лицо его было неспокойно.

– Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, - начал он, показывая в сторону головой, - он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили... Он тоже воротиться сюда по глупости боится. "Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!.. Лучше позволили бы мне - я в солдаты продамся, меня покупают".

– Пусть себе и продается - бог с ним!
– отвечала Мари.

– Да ведь бумагу тоже насчет этого ему надобно дать; я не смею теперь и доложить о том барину, как бы не встревожить их тем.

– Хорошо, я, пожалуй, ему скажу, - проговорила Мари.

– Сделайте милость! Вы все ведь умнее нашего сумеете это сказать, подхватил радостным голосом Симонов.

– Сегодня же скажу, - отвечала Мари и в самом деле сейчас же пошла к Вихрову.

– Ивана этого выпустили; он найден невинным, - начала она, - но он сам желает наказать себя и продается в солдаты; позволь ему это!

– Бог с ним!
– отвечал Вихров.
– Пускай с собой делает, что хочет.

– Ну, так надобно позвать Симонова, - произнесла Мари, но Симонов дожидался уже у двери и держал даже бумагу в руках.

– Войди!
– сказала Мари, увидев его.

Симонов вошел.

– Иван в солдаты желает уйти?
– спросил его Вихров.

– Да-с, очень, слезно меня просил о том, - отвечал Симонов.

– Дай мне бумагу, я подпишу ему, - сказал Вихров.

Симонов подал. Вихров подписал.

– Так его на этой же неделе и ставить будут-с, - произнес Симонов.

– Хоть сегодня же!
– разрешил Вихров.

Симонов ушел.

Дня через два на главной улице маленького уездного городка произошли два события: во-первых, четверней на почтовых пронеслась карета Мари; Мари сидела в ней, несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе - то, что к зданию присутственных мест два нарядные мужика подвели нарядного Ивана.

Он был заметно выпивши и с сильно перекошенным лицом. Они все трое прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил.

– Погодите, вызовут, не ваша еще череда.

Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. "Не приняли! Не приняли!" - кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать на улицу, но тот же солдат его опять остановил.

– Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то!
– сказал он.

Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу.

– Хлопкова!
– раздался голос сверху.

Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали.

Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, - он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.

– Этот малый славный!
– сказал он.

Иван только дико посмотрел на него.

Его подвели под мерку.

– Четыре и три четверти!
– дискантом произнес стоявший у меры солдат.

– Лоб!
– крикнул председатель.

– Лоб!
– крикнул за ним и солдат - и почти выпихнул Ивана в соседнюю комнату. Там дали ему надеть только рубашку и мгновенно остригли под гребенку.

– Желаем службы благополучной и здоровья!
– сказал ему цирюльник, тоже солдат.

Иван продолжал дико смотреть на него; затем его снова выпустили в сени и там надели на него остальное платье; он вышел на улицу и сел на тумбу. К нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты.

– Благодарим покорно-с!
– говорили они, неуклюже протягивая к нему руки для пожатия.

– Ничего-с!..
– отвечал им что-то и Иван.

Страх отнял у него и последнее сознание; он, по-видимому, никак не ожидал, чтобы его забрили.

X ГУМАННЫЙ ГУБЕРНАТОР

Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.