Люди сороковых годов

– Да, слышала.

– Я вот по милости его и ношу этот почетный орден!
– прибавила Катишь и указала на крест свой.
– Сейчас вам чаю подадут!
– заключила она и ушла.

Мари, оставшись одна, распустила ленты у дорожного чепца, расстегнула даже у горла платье, и на глазах ее показались слезы; видно было, что рыдания душили ее в эти минуты; сынок ее, усевшийся против нее, смотрел на нее как бы с некоторым удивлением.

Катишь между тем, как кошка, хитрой и лукавой походкой вошла в кабинет к Вихрову. Он, при ее входе, приподнял несколько свою опущенную голову.

– Вы покрепче, кажется, сегодня, - произнесла она как бы и обыкновенным голосом и только потирая немного руки.

– Кажется, - отвечал Вихров довольно мрачно.

– Пора, пора! Что это, молодой человек, все валяетесь!
– говорила Катишь, покачивая головой.
– Вот другие бы и дамы к вам приехали, - но нельзя, неприлично, все в халате лежите.

– Что же, это Живина, что ли, хотела приехать?
– спросил Вихров.

– Ах, сделайте милость, о madame Живиной извольте отложить попечение: она теперь в восторге от своего мужа, а прежде точно, что была в вас влюблена; но, впрочем, найдутся, может быть, и другие, которые не менее вас любят, по крайней мере, родственной любовью.

– Кто же это: вы, что ли?

– Я что... я буду вас любить - как только вы прикажете, - произнесла Катишь.
– Есть и поинтереснее меня.

– Я не знаю, что вы такое говорите!
– произнес Вихров с некоторой уж досадой.

– А то, что шутки в сторону, в самом деле оденьтесь... Петербургская одна дама приехала к вам.

– Кто такая? Мари, что ли?
– произнес Вихров, приподнимая голову с подушки.

– Разумеется, Марья Николаевна, кому же больше!
– сказала Катишь.

– Господи! Да где же она, просите ее!
– сказал Вихров каким-то уже ребяческим голосом.

– Нельзя ей сейчас сюда!
– возразила Катишь урезонивающим тоном. Во-первых, она сама с дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то приведите хоть сколько-нибудь в порядок, - смотрите, какой у вас хаос! продолжала Катишь и начала прибирать на столе, складывать в одно место раскиданное платье; наконец, взяла гребенку и подала ее Вихрову, непременно требуя, чтобы он причесался.

– Мари приехала, Мари!
– повторял между тем тот как бы про себя и заметно обрадованный и оживленный этим известием; но потом вдруг, как бы вспомнив что-то, снова нахмурился и сказал Катишь: - А Груни нет, конечно, в живых?

– Нет, померла, - отвечала та торопливо.

Вихров при этом поднял только глаза на небо.

– Тут все, кажется, теперь прилично, - проговорила Катишь, обведя глазами всю комнату, и затем пошла к Мари.

– Пожалуйте, просит вас теперь к себе, - сказала она той.

Мари пошла; замешательство ее все более и более увеличивалось.

– А мне, maman, можно к дяде?
– спросил ее сын.

– Нет, нельзя, - отвечала ему почти с досадой Мари.

– Ты после, душенька, к дяденьке пойдешь, - объяснила ему наставническим голосом Катишь.

Мари вошла проворно в кабинет Вихрова.

– Боже мой, как ты похудел!
– сказала она сильно испуганным голосом.

– Да, порядочно!
– отвечал ей Вихров, взяв и целуя ее руку.

– Были бы кости, а мясо наведем!
– подхватила шедшая тоже за Мари Катишь; потом она подвинула Мари кресло, и та села на него.

– Но скажи, что такое с тобой случилось, простудился, что ли, ты? Неужели тебя этот несчастный выстрел так испугал?
– говорила Мари.

– Тут много было причин; я и до того еще себя не так хорошо чувствовал... А что супруг ваш?
– прибавил Вихров, желая, кажется, прекратить разговор о самом себе.

– Он в Севастополе.

– В Севастополе?
– воскликнула радостным голосом Катишь.
– Где и я скоро буду!..
– заключила она, подняв с гордостью нос.

– Да, - продолжала Мари, - и пишет, что они живут решительно в жерле огненном; целые дни на них сыплется град пуль и ядер - ужасно!.. Я к тебе с сыном приехала, - присовокупила она.

– С Женичкой? Ах, покажите мне его.

– Я сейчас его приведу, - сказала Катишь и пошла, но не сейчас привела мальчика, а медлила - и медлила с умыслом.

У Катишь, как мы знаем, была страсть покровительствовать тому, что она полагала - непременно должно было произойти между Вихровым и Мари.

Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, - и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.

– Ну, поди сюда, мой милый!
– сказал ему Вихров, и когда Женичка подошел к нему, он поцеловал его, и ему невольно при этом припомнился покойный Еспер Иваныч и сам он в детстве своем. Мальчик конфузливо сел около кровати на стул, который тоже подвинула ему Катишь.

Разговор мало как-то клеился.

– Я, когда сюда ехала, - начала, наконец, Мари, - так, разумеется, расспрашивала обо всех здешних, и мне на последней станции сказали, что Клеопатра Петровна в нынешнем году умерла.

– Да, умерла!
– отвечал, нахмуриваясь, Вихров.

– Покончила свои страдальческие дни!
– подхватила Катишь.

– А вы, кажется, были ее приятельницей?
– спросила ее Мари кротким голосом.

– Я была ее друг!
– подхватила Катишь каким-то строгим басом.

Она за что-то считала Мари не совсем правой против Клеопатры Петровны.

Разговор на этом месте опять приостановился.

– Вы, надеюсь, - заговорил уже Вихров, видимо, мучимый какой-то мыслью, - надеюсь, что ко мне приехали не на короткий срок?

– На месяц, на два, если ты не соскучишься, - отвечала, покраснев, Мари.

– Я-то соскучусь, господи!
– произнес Вихров, и голос его при этом как-то особенно прозвучал.
– Но как же мы, однако, будем проводить наше время?
– продолжал он.
– Мы, конечно, будем с вами в карты играть, как в Петербурге собирались.

– В карты играть, - говорила Мари; смущение в ней продолжалось сильное.

– Но чем же молодца этого занять?
– сказал Вихров, показывая на мальчика.