Люди сороковых годов

Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть.

– Часто употребляют такие несообразности!
– пояснил он.

– Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!..
– возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием.
– Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: "Примите мое глубочайшее высокопочитание!" - так что я, наконец, говорю ему: "Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!.." Ах, да, полковник!
– прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу.
– Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: "Признавая в видах благоденствия..." Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет.

– Разумеется, благоденствие, - подтвердил полковник.

– Вы думаете?
– спросил его ядовито Коптин.

– Думаю, - отвечал сердито полковник.

– Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь... Сомневаюсь немножко!
– повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: "Миша!". На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой азиатского князька.

– Куда же вы думаете из университета поступить-с?
– обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном.

– Вероятно, в штатскую службу, - отвечал тот.

– Что нынче военная-то служба, - подтвердил и полковник, - пустой только блеск она один!

– А вот что такое военная служба!..
– воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки.
– Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: "Благодарю тебя, боже, - сказала она, - я узнаю в нем сына моего!"

Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того.

Александр Иванович обратился после того к священнику.

– Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро?

– Слава богу-с, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.

– Это, изволите видеть, - обратился Коптин уже прямо к Павлу, - они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро!

– Народ усердствует и желает того, - отвечал священник, потупляя свои глаза.

– И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных?
– спросил его Коптин.

– Исцеления были-с, - отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом.

Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла.

– У меня написана басня-с, - продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, - что одного лацароне [52] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: "Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!.." Ну, как вы думаете - наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал!
– заключил Александр Иванович.

Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. "Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал - а сидит в деревне и пьет!" - думал он в настоящую минуту про себя.

– Что же я, господа, вас не угощаю!..
– воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.

Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом.

– Дурно-с вы делаете!
– произнес Александр Иванович.
– У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: "Руси есть веселие пити!" Я не знаю - я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но - красное солнышко, да и только!

– У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире - Кубок, кажется, называется, - подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.

– Есть!.. Есть!..
– отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад.

– В Москве, так это досадно, - продолжал Павел, - почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина [53] .

– И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, - говорил Александр Иванович явно грустным тоном, Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней - ему не позволяют играть.

– Нынче Гоголя больше играют!
– произнес Павел, вовсе не ожидая - какая на него из-за этого поднимется гроза.

Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.

– Боже мой, боже мой!
– воскликнул он, забегав по комнате.
– Этот Гоголь ваш - лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова - разве это смешно?" Смешно разве это?
– кричал Александр Иванович.

Павел очень этим сконфузился.

– В комедии-с, - продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, - где же у вашего Гоголя все это, где?

– У него юмору очень много, - юмор страшный, - возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.

– Да что такое этот ваш юмор - скажите вы мне, бога ради!
– снова закричал он.
– Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?

– Юмор - слово английское, - отвечал Павел не совсем твердым голосом, оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.

– Значит, он сумасшедший!
– закричал Александр Иванович.
– Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста [54] - вся Россия!