Люди сороковых годов

– Нет, - сказал он сам себе, - наше общество слишком еще глупо и пошловато, чтобы с ним и в нем сыграть настоящим образом Шекспира!

С Фатеевой у Павла образовались тяжелые и в высшей степени натянутые отношения. Нравственное обаяние, которое она имела сначала на него, - и, по преимуществу, своею несчастною семейною жизнью, - вследствие вспышек ее ревности и недостатка образования почти совершенно рушилось; жажда же физических утех, от привычки и беспрепятственности их, значительно притупилась. Павел, впрочем, старался все это скрывать самым тщательным образом; но m-me Фатеева знала жизнь и людей: она очень хорошо видела, что она для Павла - ничто и что он только великодушничал с ней. Гордость и самолюбие женское страшно в ней заговорили: она проплакивала целые дни; Павла это мучило до невероятности.

– О чем вы все плачете?
– спрашивал он ее, зная, разумеется, причину ее слез.

– Чему же мне радоваться?
– отвечала она ему на это уклончиво.

А между тем башмаки какие купить она могла только на деньги Павла: своих у нее не было ни копейки.

Тщетно она ломала себе голову, как бы и куда от него уехать. Ехать к матери не было никакой возможности, так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу - она совершенно не надеялась, чтобы он принял ее. Заинтересуйся в это время Клеопатрой Петровной какой-нибудь господин с обеспеченным состоянием - она ни минуты бы не задумалась сделаться его любовницей и ушла бы к нему от Павла; но такого не случилось, а время между тем, этот великий мастер разрубать все гордиевы узлы человеческих отношений, решило этот вопрос гораздо проще и приличнее. Однажды Фатеева сидела в своей комнате, а Павел - в своей. Последнее время он почти постоянно занимался, готовясь к выпускному экзамену. Клеопатре Петровне подали письмо; она, взглянув на адрес, сделала довольно равнодушную мину. Письмо было написано рукою m-lle Прыхиной. Преданная девица сия вела со своей приятельницей самую длинную и самую неутомимую переписку.

"Cher ангельчик!
– начинала она это письмо, - в то время, как ты утопаешь в море твоего счастия, я хочу нанести тебе крошечный, едва чувствительный для тебя удар, но в котором заранее прошу у тебя извинения. Твой муж, гонимый бурными потоками жизни, приближается к лону отцов своих. Он заболел и теперь опасно болен. Я стороной услыхала, что его обкрадывают разные приближенные особы, и решилась сама поехать к нему. Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют. Именем нашей дружбы, умоляю тебя приехать к нему. Я сама ему сказала об этом, и он, бедный, в какой-то детский восторг пришел: "Неужели она приедет ко мне? Скажите, что я оставлю ей все состояние, только бы она приехала и успокоила меня". Не сделаешь ты этого, ангельчик, у вас все будет растащено, и если ты приедешь после его смерти, ничего уж не найдешь. Поля твоего поцелуй за меня".

Читая это письмо, Фатеева по временам бледнела и краснела, потом гордо выпрямилась, вздохнула глубоко и пошла к Вихрову.

– Я сейчас об муже известие получила, - сказала она.
– Мне надобно ехать к нему; он очень болен.

Павел взглянул на нее со вниманием. Он полагал, что она это придумала, чтоб уехать от него.

– Кто же тебя извещает об этом?
– спросил он.

– Катя Прыхина, - отвечала Фатеева и подала письмо приятельницы.

Павел прочел, и ему стало вдруг бесконечно грустно расстаться с Клеопатрой Петровной.

– Очень жаль, что вы уедете, - проговорил он.

– Если я не поеду туда, так всего лишусь, - сказала она.

У ней тоже навернулись на глазах слезы.

– Стало быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так пишет, продолжал Павел.

– Вероятно, очень болен, - подтвердила Фатеева.

– Может быть, вся эта история недолго и продолжится.

– Конечно, - как бы успокаивала его Фатеева.

– Что же это он раскаялся перед тобой?
– спросил Павел, заглядывая снова в письмо.

– Он всегда очень ценил меня и был бы добр ко мне, если бы не восстановляли против меня его возлюбленные!

Фатеева это так говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата не была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.

– Мне будет очень тяжело видеть страдания его, - продолжала она, нахмуривая уже брови, - потому что этот человек все-таки сделал для меня добра гораздо больше, чем все остальные люди.

На кого этот намек был направлен, - богу известно.

– Больше всех добра и больше всех снисхождения оказал, - отвечал, в свою очередь, не без цели Павел.

Фатеева при этом только взглянула на него и ни слова ему не возразила.

Павел вскоре после того ушел к Неведомову, чтоб узнать от того, зачем он едет к Троице, и чтоб поговорить с ним о собственных чувствованиях и отношениях к m-me Фатеевой. В глубине души он все-таки чувствовал себя не совсем правым против нее.

Он застал приятеля одетого в новый подрясник, надевающим перчатки, - и уж не с фуражкой, а со скуфейкой в руках.

– Куда это вы?
– спросил его Павел.

– В Симонов монастырь хочу съездить; первую весеннюю прогулку сделать, - отвечал Неведомов.

– Позвольте, и я с вами съезжу, - сказал Павел.

– Поедемте, - проговорил Неведомов, и когда они вышли на улицу, то он пошел пешком.

– Возьмемте извозчика, - остановил было его Павел.

– Мы на лодке поедем, - возразил Неведомов.

– И то хорошо!
– согласился Павел.

Они дошли до Москворецкого моста, ни слова не сказав друг с другом, и только когда сели в лодку и поехали, Павел спросил Неведомова, как-то внимательно и грустно смотревшего на воду:

– Вы к Троице, вероятно, переселяетесь затем, чтобы к монастырю быть поближе?

– Да, - отвечал Неведомов.

– А потом, конечно, и в монастырь поступите?

– Если примут.

Разговор на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть на Москву и на виднеющиеся в ней, почти на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к жизни натуре все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро будет все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля.

– Я не знаю, Неведомов, - начал он, - хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания.

– Отчего же? Там есть очень много умных и высокообразованных людей.

– Да-с, но это между высшими духовными лицами, а вам придется вращаться между низшей братией.

– Я буду, по возможности, избегать этой низшей братии, - сказал с улыбкою Неведомов.
– Да теперь к чему и сам-то гожусь!
– почти воскликнул он.

– Да перевести всего Шекспира, - подхватил Павел.

– Все уж сжег теперь, ничего не осталось, - проговорил Неведомов.

– Как сожгли?

– Так!
– отвечал Неведомов очень покойно.

– Послушайте, - произнес с укором Павел, - к чему же такое отрицание от всего!.. Хоть бы та же Анна Ивановна, она стала бы любить вас всю жизнь, если бы вы хоть частицу возвратили ей вашего прежнего чувства.

– Оно теперь уж ей, я думаю, окончательно не нужно, - возразил с усмешкой Неведомов, - вчера я слышал, что она замуж даже выходит за какого-то купца.