Мальчики и другие

Переселившись в родительский дом, он сдал свою площадь команде из Узбекистана, спровадил двух последних неведомо как задержавшихся в обойме учеников, оставил бриться и взялся за комментированного Пруста, купленного на старость еще в университетскую стажировку. Еще в самом начале «Свана» Тилеман допил коньяк, но даже не пожалел, что тот кончился; когда на полдня подобревшая мать предложила купить ему новый, он не понял, к чему это. Отрываясь от чтения, он отжимался или приседал сотни, тысячи раз, пока не изнемогал, и тогда возвращался обратно за книгу. Мать жила на втором, и он старался не мелькать перед окнами попусту; день сжимался медленней, чем хотелось бы Тилеману, но он готов был терпеть и каждый вечер послушно отмечал в ежедневнике минуту, когда солнце покидало двор. Если к матери заходили подруги, он становился прекрасно бесшумен, и даже с открытой дверью в его комнату никто не мог догадаться, что он сейчас там. Матея и Герта по-прежнему писали ему, приглашая к себе в обыкновенное время, и он не мог сообразить, что ответить: начиная печатать как бы наудачу, спотыкался о каждое слово, как его бывшие ученики на уроках, и стирал еле набранное подчистую.

По выходным у Высоцких были кукольные представления, выступали столичные лекторки: мать ходила повсюду и все пыталась что-то ему пересказать, какие бы пустые глаза ни делал ей сын; хорошо еще, что ему не передавали с ней ни petit coucou, ни чего похуже. К концу первого тома Тилеман уже мало заботился о том, что происходит теперь в его квартире или в инстаграме у сестер; плечи его раздались так, что навряд ли кто посмел бы въехать в него магазинной тележкой, но проверять это было неинтересно. В октябре посыпался выморочный снежок, завелись батареи, самый мозг стал ленив, и в какой-то из дней он все-таки попросил маму купить ему новый коньяк, что было исполнено. Ночью Тилеман пил, пока не перестал различать буквы в книге: казалось, что все происходит глубоко под землей, в янтарном аду, еще не знающем, как поступить со своим заключенным. Утром же поднялось такое пронзительное, последнее солнце, что он впервые с того дня, как укрылся у матери, вышел в чем был на балкон под его ледяные лезвия и, освоившись на холоде, посмотрел вниз: на асфальте под самыми окнами лежали огромные белые буквы Tileman n’a pas de queue!, плохо скрываемые неподметенной листвой.

Скачущими руками он выгреб из-под ванны все железные банки с остатками охры от здешних ремонтов, отодрал прикипевшие к кафелю кисти, влез в первое попавшееся на вешалке пальто и выскочил во двор, чтобы замазать паскудную надпись, но на него пошли сразу из всех углов, он не успел бы исправить и одной буквы. Тилеман метнулся обратно, но двери уже перекрыл молодой толстяк с ротвейлером; справа массово наступали жлобы с химзавода, и бежать можно было только в сторону леса, сквозь не слишком уверенно вставших подростков: он швырнул в них банкой и бросился следом в приоткрывшийся створ.

В узком месте на самом краю двора ему предсказуемо заступила дорогу короткая клуша с коляской, и он опрокинул и ту и другую; проскакивая спортплощадку, он не мог не взглянуть на проклятый мезонин и увидел, как окна его горят немигающим красным и как вялая влажная мякоть сочится из них, словно бы из раздавленных ягод. Олухи из ближних гаражей тоже устроили что-то вроде засады с распахнутым люком, но Тилеман легко обогнул их, миновал котельную и наконец свернул в лес, пахнущий сейчас так сладко, как будто все еще могло закончиться хорошо.

Он петлял на бегу, надеясь, что они упустят его из виду, но то одни, то другие выдвигались вперед в ораве преследователей, и Тилеману не удавалось ни затеряться, ни оторваться подальше. Пальто только мешало, он скинул его на землю и стал забирать к полигону, рассчитывая, что если он сможет заманить поселковых поближе, то из части откроют стрельбу; эта мысль увлекла его так, что он расхохотался, и тогда же запнулся о невидимый в листве корень, упал и проткнул себе ногу чуть выше колена. Догонявшие подошли к нему не спеша и почти ничего не сказали, замкнув тесный круг.

Когда Тилеман понял, что его тащат к пруду, он из последних сил забился во многих руках, и его даже выронили, но тотчас подхватили снова; обезумев, он все же узнал среди них и Лилояна, и докторшу Краплеву, и даже первого Славика, как-то вырвавшегося ради этого дела из орловской тюрьмы. Желтая вышка теперь почти сливалась с лесом и берегом; его прижали к ней спиной, для надежности сунули кулаком в печень, привязали его руки так, что даже не было видно, и с поразительной прытью покинули место. Широко раскрыв рот, он глотал налетающий ветер; отдаленные сосны, извиваясь, вытягивались до самого неба. Мутное облачко, висящее над отяжелевшей водой, как будто просилось к нему на колени, Тилеману хотелось погладить его, но мир был уже недосягаем, неудержим. Икая и вздрагивая, он прислушивался, как двуглавый зверь движется сзади него, как растет его запах и жаднеет дыхание, как вскипает слюна у него на клыках и плавится под раскаленными лапами сорный солдатский песок.

Побег

Вацлав выманивал Лену на свой Кипр, но она не далась и теперь возвращалась с озер по черной после дождя дороге с бауманцем Ильей, не подозревавшим о ее жертве. У Вацлава в его пятьдесят были вавилонские планы завести непременно семнадцать суррогатных детей, он по полчаса держал и мял в своих ладонях ее легкие пальцы, и предугадать, что с ней станет на Кипре, не взялись бы ни мама, ни сестра. Илья же едва ли мог чем-то ее озадачить: за эти месяцы, что они катались по темным местам, добывая истлевшие вымпелы, Лена свыклась с его мелочным недовольством и бессвязными рассказами о бывших подругах, в которых он сам плутал, как в подземелье, никогда не выговаривая чего-то то, что ей было важно услышать, но и это в конце концов перестало ее волновать.

На озерах у них был костер и убийственный «Вранац», взятый по скидке в поддержку Республики Сербии, а потом они упустили автобус, и Илья разорался на пустом осеннем шоссе, хлопая крыльями дождевика. Чтобы успеть в Москву к ночи, теперь нужно было добраться хотя бы до трассы, а там ловить что придется: пристыженные неудачей, они пошли сквозь дырявенький лес, как со школы домой. В июле Лена протаскалась с Вацлавом ночь по бульварам, они пили пятизначное вино, не страшась патрулей, и сейчас ей было жаль, что об этом нельзя говорить. Вацлав знал об Илье и, наверное, сквернословил над его синяцкими фотографиями в сети, но при ней не позволял себе никаких реплик, был вообще терпелив и не целовал ее ниже переносицы, а Илья вовсе не представлял, что за люди бывают в ее салоне на Цветном, а если и представлял, то, скорее всего, не верил, что кому-то из них может быть любопытна оценщица Лена с руками как длинная белая трава; это было удобно и сложилось так само по себе.

Ветер еще зарывался, и небо никак не светлело; они помахали двум нагнавшим их автомобилям, никто не притормозил. Бледный запах, летевший из леса, отсылал к детским дачам, своим и чужим, Лена прикрыла глаза на десяток шагов, но ни с Вацлавом на бульварах, когда Москва поворачивалась к ней как никогда, ни с Ильей в незнакомом лесу, тоже будто бы разрешающем многое, ей все не удавалось себя отпустить. Если нормально вернемся, заговорила она, я хочу еще выпить и еще походить. Это сейчас тебе кажется, отозвался Илья, а на Курке ты выйдешь и попросишься домой. Да, согласилась вдруг Лена, и поеду одна с банкой «Балтики», и проснусь в Петушках. Кто-то катил навстречу, и они потеснились к обочине; вынырнувшая «семерка», как у отца, но помойного цвета, проскочила их и остановилась недалеко позади. Лена подумала, что если сейчас ни один из них не посмотрит туда, то все будет в порядке, но Илья сперва зашаркал подошвами, а потом обернулся, и «семерка» бесшумно приблизилась к ним задним ходом, совсем никуда не спеша.

Говнюков было четверо, и они предлагали, чтобы Лена поехала с ними; все они были видимо младше и не здоровее Ильи, вообще неизвестно что прячущего там под дождевиком, и даже не пытались изображать деловую небрежность: по всему, это была их первая охота, к тому же случившаяся врасплох. Лена столько раз видела эти лица на вечерних платформах, что теперь не могла до конца испугаться, ее только клонило в сон. Тот, что стоял ближе к ней, сделал было пробный шаг, но Илья мешковато заступил ему дорогу, и все снова замерли; чё ты двигаешься, запоздало дернулся кто-то из дальних с квадратными, как у автомата, губами: в голове не укладывалось, что и этот мог что-то хотеть от нее. Ей вздумалось набрать сейчас Вацлава, чтобы тот объяснил этим сиротам, но телефон лежал в рюкзаке, они бы набросились, если бы Лена полезла туда. У Ильи же как будто вовсе не было мыслей, Лена чувствовала, как он деревенеет под дождевиком: оставалось лишь ждать, когда это почувствуют и говнюки, и не станут его даже бить, а просто уберут с места, как лишнюю мебель. Она даже ткнула в него коленом, чтобы снова включить, и Илья в ответ громко скрипнул зубами: этот звук рассмешил говнюков, они все как-то стремительно зашевелились вокруг них и заулыбались, так что Лене наконец стало действительно страшно, и тогда же со стороны озер на дороге взялся грузовик, почти роющий низкой мордой неровный асфальт.

Четверо не слишком смутились, а невидимый за синеватым стеклом водитель грузовика как будто не собирался вступать в разговор, несмотря на отчаянный Ленин взмах, но ему пришлось сбросить скорость до пешей, чтобы объехать собрание; уже задыхаясь от поднявшихся слез, Лена бросилась из-за Ильи, толкнулась еще и повисла, как кошка на задранном борту. Двое рванулись достать ее, двое нырнули в машину, но оставленный без присмотра Илья оказался проворней, все же он фехтовал, да и здесь никому не был нужен и, опередив бежавших, повис рядом с подругой, руки их выпростались по локти из всех рукавов. Он вскарабкался в кузов первым и подтянул Лену; внутри шарахались перевязанные вороха картона, было много свободного места, и они улеглись лицом к покинутым говнюкам, не решившимся их настигать.