Мальчики Из Бразилии

– Вы оставайтесь здесь, - шепнул он, - а я пойду гляну, не присоединилась ли к нему еще дюжина помощ­ников.

– Да, это было бы неплохо, - Дюрнинг вытянул оружие.

– Теперь я знаю дорогу и у меня есть маленький фонарик; я сейчас вернусь. Оставайтесь на месте.

– Только не попадайтесь им на глаза!

Уже двинувшись в путь, Рейхмейдер шепнул:

– Не беспокойтесь.

В слабом свете перед ним простирался проход, пере­крытый досками, и провалы дверей в выщербленных стенах. Худая фигура Рейхмейдера скользнула в один из них, повернула вдоль внутренней перегородки и исчезла в темноте.

Полный тревоги и возбуждения, - и испытывая на­стоятельное желание помочиться - Дюрнинг чувствовал в руке восхитительную тяжесть маузера, который он столько лет впустую таскал с собой и вот наконец на­стало время пустить его в в ход. Он поднес его ближе к провалу дверей и внимательно присмотрелся к нему в слабом свете, падавшем с Линденштрассе; нежно погла­див гладкий металл ствола, он осторожно спустил защел­ку предохранителя.

Затем он подошел обратно к стене, где они договори­лись встретится с Рейхмейдером. До чего же настоящий преданный друг! Настоящий мужчина! Завтра вечером он пригласит его на обед в Кайзерхофе. И купит ему на память какое-нибудь золотое изделие. Скажем, запонки.

Привыкая к темноте, он стоял в проходе, держа в руке массивный пистолет и мечтая, как засадит из него пулю в Вильгельма Шпрингера.

А потом - после того, как полиция закончит все свои дела - он явится домой и объявит Кларе: «Умри, сука!»

Даже газеты распишут его историю: «Отставной ад­министратор Транспортной комиссии расправляется с нападающими». И, наверно, будет его фотография. Мо­жет, и телевизионное интервью возьмут?

Но ему в самом деле жутко хотелось помочиться. Это все пиво. Он поставил пистолет на предохранитель и засунул его в кобуру. Повернувшись к стенке, он рас­стегнул молнию и, широко расставив ноги, стал избав­ляться от тяжести в мочевом пузыре. Какое блаженство!

– Вы здесь?
– тихо окликнул его Рейхмейдер отку­да-то сверху.

– Да, - ответил он, вглядываясь в щель между досками.
– Что вы там делаете?

– Тут легче пробираться. Внизу кучи мусора. Через минуту я доберусь до вас. Оставайтесь на месте. Темне­ет, и мне не удастся найти вас, если вы отойдете.

– Вы их видели?

Ответа не последовало. Он продолжал мочиться, при­глядываясь к трещинам на когда-то белой двери. Удастся ли Рейхмейдеру найти сюда дорогу без света? И видел ли он уже Шпрингера и его приятеля или же он только подбирается к ним? Давай же, Рейхмейдер, поторопись!

Что-то хрустнуло наверху, и он поднял голову. На доски посыпалась то ли щебенка, то ли штукатурка. Ему на голову с грохотом хлынул поток камней и, не успев прийти в себя от изумления, он сразу отдал Богу душу.

Последний раз, когда он выступал в Гейдельберге - кажется, в 1970 году - аудитория была украшена вели­колепной старой церковной мебелью черного дуба, и вся тысяча мест была заполнена до предела. На этот раз зал представлял собой нечто вроде устричной раковины пе­сочного цвета на пятьсот мест, очень современной кон­струкции, но два последних ряда были пусты. Говорить, правда, было куда легче, словно его голос раздавался в большой гостиной - акустика была отменной. И, кроме того, он видел глаза едва ли не всех присутствующих симпатичных молодых людей. И все же ...

Ну, ладно. В общем, все было отлично, как и каждый вечер до этого. Немецкие слушатели, все, как на подбор, молодежь, всегда были самыми лучшими; они излучали неподдельное внимание, полные желания разобраться в прошлом. Именно с ними он чувствовал себя лучше всего, потому что американские и английские аудитории не ощущали своей причастности к предмету разговора, достаточно спокойно слушая его рассказы. Выступать по-немецки тоже было совсем иное - слова свободно и естественно приходили ему на ум, он не искал формы глаголов (и еще «извлечь» и «вытащить»; вы, кстати, раздобыли для меня вырезки, Сидней?)

Он заставил себя вернуться в аудиторию.

– Поначалу мной руководило только чувство мес­ти, - сказал он, обращаясь к внимательно слушающему его молодому человеку во втором ряду.
– Месть за гибель моих родителей и сестер, месть за проведенные мною годы в концлагере, - теперь он обращался к дальним рядам, - месть за всех погибших, за все эти годы. Какой был смысл в моем существовании, если не посвятить его мести?
– Он помедлил.
– Еще в одном композиторе Вена явно не нуждалась.

Среди собравшихся пронесся привычный смешок; улыбнувшись вместе со всеми, он избрал для себя объ­ектом внимания молодого человека с густыми каштано­выми волосами в дальнем ряду справа (он несколько смахивал на Барри Кохлера).

– Но недостаток чувства мести, - обратился он к нему, видя перед собой Барри и стараясь не думать о нем, - во-первых, в том, что его никогда невозможно удовлетворить в полной мере, - он перевел взгляд от молодого человека, похожего на Бар­ри, на всю аудиторию, - и, во-вторых, если даже это удастся, много ли будет пользы?
– Он покачал головой.
– Нет. Поэтому теперь мне и нужно что-то, более стоящее, чем месть, и столь же трудно достижимое.
– Он обращался к молодому человеку во втором ряду.
– Я хотел воздаяния памяти.
– Он говорил со всеми.
– Воздаяния памяти. Этого было трудно добиться, потому что жизнь продолжает течь себе и каждый год приносит нам новые страдания - Вьетнам, активность террори­стов на Ближнем Востоке и в Ирландии, покушения и убийства - (девяносто четыре шестидесятипятилетних человека?) - и каждый год, - заставил он себя вернуть­ся к теме, - воплощение предельного ужаса. Катастро­фа отступает все дальше и дальше, с каждым годом становясь все менее страшной. Но философы предупреж­дали нас: если забудем прошлое, мы обречены на повто­рение его. Вот почему так важно было захватить Эйхмана и Менгеле, что...
– услышав, что было сказано, он несколько смешался.
– То есть, Штангля, - попра­вился он.
– Простите, меня увела в сторону какая-то другая мысль.

Они вежливо посмеялись, но ему стало как-то не по себе: здание, которое он возводил, дало трещины; он должен восстановить его, вернуть прежнюю атмосферу.

– Вот почему было так важно захватить Эйхмана и Штангля– не только для того, чтобы осудить их, но чтобы и напомнить всему миру и особенно вам, которые еще не родились, когда все это творилось, что человек, ничем по внешнему виду не отличающийся от всех прочих, такой же, как я и вы, при определенных обстоя­тельствах может совершать самые варварские и бесчело­вечные преступления. Чтобы вы, - он показал на кого- то в зале, - и вы... и вы. Вы... и вы... позаботились о том, чтобы никогда больше не возникли такие обстоя­тельства.

Все. Конец. Он склонил голову; его захлестнули ап­лодисменты и он сошел с кафедры, осторожно придер­живаясь за его круглый бортик. Переждав, чтобы пере­вести дыхание, он, повернувшись лицом к аплодировав­шим, дождался, пока восстановится тишина.

– Благодарю вас, - сказал он.
– Если есть вопросы, я постараюсь ответить на все из них.
– Обведя взглядом аудиторию, он кивнул одному из слушателей.

Траунштейнер, склонившись к рулю, вцепился в него обеими руками и, до предела выдавливая газ, стреми­тельно настигал седовласого человека, шагавшего по обочине дороги. Когда в спину тому ударил свет фар, пешеход обернулся, поднял перед глазами сложенный журнал, чтобы защититься от слепящего потока света и сделал шаг назад. Бампер машины вскинул его в воздух и отшвырнул в сторону. Подавив улыбку, Траунштейнер резко развернул машину обратно, едва не упустив из виду бело-синий знак разворота. То и дело нажимая на тормоз и сбрасывая скорость, он повернул налево, на широкую трассу с надписью «Эйсберг-14 км».

– В основном, на пожертвования, - сказал Либер­ман, - от евреев и от всех прочих, рассеянных по миру. А так же за счет доходов от моих книг и подобных выступлений.
– Он показал рукой на задний ряд. Оттуда поднялась молодая женщина, пухлая и розовощекая; она стала спрашивать о деле Фриды Малони.

– Я могу понять, - сказала молодая женщина, - как важно привлечь к суду тех, кто занимал ключевые позиции, кто отдавал приказы. Но не местью ли вы руководствовались в деле Фриды Малони, рядовой надзирательницы, которую привлекли к ответственности после того, как она столько лет была американской гражданкой? Что бы она ни делала во время войны, не компенсировано ли это ее последующей жизнью? Она приносила большую пользу и была достойным челове­ком. Она учила детей и так далее.
– Молодая женщина села.