Маневры памяти (сборник)

– Странная какая-то стала… Что не сделаю, все не по ней… Сижу не так. Сморкаюсь не так. Рукомойник не там… Странная…

На другой день с визитом к сестрам прибыла Ольга, их ровесница, то есть за шестьдесят. И тоже совсем не веселая. Тетки воспитывались в хороших школах, но все же в глазах жажда понять происходящее. Вопросы не впрямую. Ну, как вам Крестцы? Где уже побывали? Что видели?

– Да, – говорит Ольга. – Городок, конечно, милый, но меня страшно беспокоит Борис. Как он переменился! Он же никогда таким не был… И это детское упрямство…

Уехала она обратно в Москву, прожив в Крестцах дней пять. А что касается углового дивана, то Капустина-Салатникова теткам моим, с которыми за эти краткие дни успела подружиться, сама сказала – ну не разбирать же дом еще раз?

Все это я успел рассказать своим пассажирам, пообещав, что в Питере, если им это интересно, могу показать фотографии тех людей, о которых столько всего наговорил.

VI

Они лежат сейчас все на Крестецком кладбище – двое братьев, прошедших жизнь, по возможности не расставаясь, и две сестры, которые также старались всегда быть вместе.

Для Радищева Крестцы были лишь промежуточным пунктом его «Путешествия из Петербурга в Москву». О сосланном в Сибирь при Екатерине «бунтовщике хуже Пугачева» вспомнил Павел и от Сибири освободил. А при Александре I Радищева даже ввели в комиссию по составлению законов…

Но для людей, упомянутых на этих страницах, поселок Крестцы – пункт конечный. До конца их жизни никто о них не вспомнил и не спохватился, что людей невинных подвергли каторге и ссылке… Но сколько было таких?

Финальные снимки из предложенного семейного фотоальбома, полагаю, могли бы стать основой и для других биографических сюжетов, но эти сюжеты потребовали бы письменного пространства, которого данный формат – формат кратких пояснений – не имеет. Разве что в телеграфном стиле привести два-три примера: вот, мол, сколько всего еще осталось…

Вот Петр Васильевич (1874–1942), отец Надежды и Марии, в 1904–1906 годах – член правления Минского Вольно-пожарного общества. Был, видимо, столь в этом обществе любим, что и два десятка лет спустя (уже в 1920-х), приезжая в Минск из Петрограда, при помощи старых знакомых нелегально ходил пешком за границу (потом так же возвращаясь). Умер в 1942 году в блокаду, от голода.

Противовесом судеб тех, кто угодил на Беломорканал или умер от голода, может быть биография человека, о котором мы уже упоминали – брата Петра Васильевича – сенатора Якова Васильевича Глинки [36] (1870–1950), возглавлявшего рабочий аппарат Государственной Думы с 1906 по 1917 год. Оказавшись в 1918 году на Украине, он для заработка копал канавы и, тем не менее, отказался принять предложение гетмана Скоропадского возглавить министерство внутренних дел в его правительстве. Реплика «нема дурных», произнесенная им при этом, бережно хранилась в памяти племянниц как доказательство действительной мудрости дяди. Дальнейшее – довольно удивительно: Яков Васильевич доживет в СССР до восьмидесяти лет и умирает своей смертью, ни разу даже не арестованным. Правда, что всю свою жизнь после 1917 года он, работая театральным художником в провинциальных театрах, носа не кажет в политику. И еще – к моменту стройки Беломорканала ему было за шестьдесят – такие там уже не требовались. Так что подготовительная практика 1918 года, когда он зарабатывал на хлеб лопатой, к счастью, оказалась излишней.

36

В 2001 году в серии «Россия в мемуарах» издательством «Новое литературное обозрение» выпущена книга Я. В. Глинки «Одиннадцать лет в Государственной Думе» (дневник и воспоминания).

Другой пример не менее оптимистичен. Снова возвращаясь к вопросу о загадочном вступлении Сергея Николаевича Исаева в партию (а для недавнего зэка это должно было быть сопряжено с какими-то чрезвычайными усилиями), повторно объясняю его для себя лишь одним – попытками хоть в чем-то помочь дочери. Скептик, математик и шахматист, дядя Сережа, несомненно, прошел, как каторжанин, все ступени размышлений о той слепой системе, в шестерни которой попала его семья… Что он мог думать об этой системе, к каким выводам прийти? И не от этих ли выводов он весь конец жизни жил на снотворных? Но росла дочь, росла в ссылке. И целью родителей стало, очевидно, дать дочери хоть какой-то шанс выбраться. Таким шансом, если повезет, могла стать исправленная анкета отца. Но дальнейшее оказалось неожиданным, вероятно, даже для родителей. Наталья (напомним, она родилась в 1923 году) уже в середине войны оказалась в войсках НКВД, и ее жизнь уверенно покатилась дальше по своим, притом абсолютно специальным, рельсам. И хотя Сергея Николаевича в позднесталинское время из партии все же исключили (за что – не знаю), дочери это уже не повредило, Крестцы остались далеко за кормой. Траектория карьеры Натальи Сергеевны прошла в послевоенные годы через истфак, но далее известна мне не во всех деталях. Знаю лишь, что в 1970-х Наталья Сергеевна курировала кремлевские книжные выставки, часто ездя с ними за рубеж. И лайковое в талию итальянское пальто с енотовым воротником, драпировавшееся, как льющаяся вода, шло к ее стройной фигуре в середине 1970-х не меньше, чем белый полушубок работника армейского политотдела в 1944-м. Пальто это, впрочем, прожило у нее недолго. В давке питерского метро ей крест-накрест разрезали его на спине бритвой.

Муж Натальи Сергеевны (не первый) – Семен Галладж – был значительно старше ее. В молодые годы он работал кинооператором (упоминался фильм «Семеро смелых»), в шестидесятых же числился на «Мосфильме» членом парткома, если не парторгом. Что это за должность, скоро, видимо, придется объяснять. Детей Наталья Сергеевна не имела и умерла в восьмидесятых.

Я обещал, помнится, если будет повод, сказать несколько слов о названии «Красный Латыш». Повода не случилось, но сам населенный пункт, названный так в те годы, когда множество людей еще крепко помнило климат первых послереволюционных лет, еще долго не даст забыть это прилагательное с этим существительным. Кое-что о нравах этих преторианцев мне случилось услышать от Николая Николаевича Никулина, замечательного эрмитажника-искусствоведа, детство и отрочество которого (конец 1920-х и 1930-е) прошло в доме № 52 по Английской набережной. Часть этого дома, одного из последних перед набережной Пряжки, была после гражданской войны отдана под жилье латышам, работавшим в ВЧК, ОГПУ и НКВД, куда их определили как товарищей, проверенных революцией. Среди них был человек огромного роста, один из комиссаров латышского полка времен гражданской войны. В конце тридцатых комиссар пропал. Обстоятельства исчезновения были странными – якобы выпал из идущего поезда. Вскоре после этого все латыши, жившие в доме, были арестованы и обратно уже не вернулись. А четверть века спустя, уже в 1960-х, когда во дворе дома раскапывали для ремонта труб небольшой скверик, в земле обнаружили громадный желтый скелет. Таким простым способом латыши, упреждая меры сверху, наводили порядок в своих собственных рядах.

Последний сюжет, прямо скажем, пустяковый, помещен здесь лишь в качестве виньетки. Николай Иванович Исаев, отец бой-скаутов и мотоциклистов, однажды (1900-е годы) вернулся из Швейцарии с карманными золотыми часами, изготовленными по специальному и индивидуальному заказу. Вместо цифр циферблат этих часов окружала круговая надпись ISAEFNIKOLA, место двенадцатой буквы (аналога которой в латинице не разыскали) занимал циферблатик секундной стрелки.

Когда, давно овдовев, тетя Надя в раннебрежневские годы продала в минуту жизни трудную золото этих часов, то обнаженное нутро их с ненужным скупке циферблатом приручил я. Я заказал им никелированный корпус с ушками, приладил какие-то защелки с ремешками и сделал наручными. Получившийся прибор был более похож на туристский компас, нежели на часы, но моим друзьям он неизменно доставлял поводы для развлечений. Однажды, когда, помнится, встречали Новый год, кто-то завопил: «Уже без F минут N, а у нас еще и не налито!»

К концу нашего путешествия совсем замолкли, словно исчезли мои пассажиры. Ну что ж. Кто не устанет за четыреста километров?

А теперь нам скоро уже было и сворачивать.

По извилистой лесной дороге мы приближались к месту нашего назначения. На одном из поворотов на пне сидел бородатый нищий в драной холщовой рубахе и в лаптях. Я притормозил, чтобы спросить, правильно ли едем, но нищий опередил меня своим вопросом.

– Курс доллара на сегодня не подскажете?

Обомлел даже кинооператор.

– Ну, чтобы ориентироваться, – сказал нищий. – Туристов ждем.

В глубине лохмотьев у него запел-заверещал мобильник.

До озера Пирос оставалось километра три.

Семья губернатора Василия Матвеевича Глинки (1836–1901). 1911 год.

Екатерина Ивановна Нелидова (1758–1839).

Мундир Василия Матвеевича Глинки.

Петр Васильевич Глинка (1874–1942)

Угловой диван карельской березы.

Сергей Михайлович Глинка (1899–1942).

Николай Иванович Исаев. 1890-е годы.

Борис Николаевич Исаев. 1914.

Сергей Николаевич Исаев. 1914

Циферблат часов Н. И. Исаева.

Наталья Исаева. 1944.

С. Н. Исаев. Конец 1950-х. Поселок Крестцы.

Б. Н. Исаев. 1960-е. Крестцы

Ракеты и кризисы. Несостоявшаяся полемика

В Нью-Йорке выходит русскоязычная газета «Новое русское слово». Весной 1994 года, задержавшись в Нью-Йорке в гостях, я печатал в этой газете серию небольшого размера литературных опытов под общим названием «Умом Россию не понять». Это были не очень веселые истории с характеристическими, как мне казалось, поворотами из нашего тогда совсем еще недавнего советского прошлого. Штаты – страна быстрых осуществлений, и на исходе пятого десятка лет я впервые в жизни начинал улавливать связь между спросом на то, что пишешь, и тем, как этот спрос оплачивается. Кроме того, все происходило в каких-то немыслимых темпах – и в понедельник поставить точку на нескольких страницах тобой написанного, а в четверг увидеть это напечатанным – да когда это в своем Питере я мог о подобном мечтать?