Маневры памяти (сборник)
Шрифт:
Такой стиль отдавал репортерством, что всегда мне казалось занятием довольно молодежным, но непривычность увлекала, и я ловил себя на ощущениях, о которых раньше только читал. Заканчивая еженедельный репортаж, персонаж, которому свойственны такие ощущения, привычно сидит за уличным столиком своего обычного кафе, а бармен или официант (конечно, старый его друг, а также будущий книжный прототип) снабжает его несомненно бессмертными репликами… Сидя на скамейке в Централ-парке и часами строча в блокнот, я ощущал себя репортером 1920–30-х. Репортажи мои, однако, как я уже упомянул, были из воспоминаний о парадоксах советского быта 1960–70-х.
Но все это я к тому, что очень увлекся газетой. «Новому русскому слову», или в просторечии – НРС, в обед, как говорится, сто лет, и как всякое периодическое издание, а значит, обязанное быть злободневным, газета пережила на своем веку фазы самые разнообразные. В ту же пору, повторяю, это весна 94-го, русскоязычные эмигранты волны второй половины 1980-х, не сказать чтобы были еще одной ногой в России, но
Раз печатаешься, так естественно, что тот орган, в котором печатаешься, и читаешь. В газете попадалось много интересного. Коммерческие объявления не занимали тогда еще столько места, сколько стали занимать впоследствии, и из номера в номер непрерывной чередой шли статьи, касавшиеся самых интересных, а часто и совершенно закрытых (для бывшего советского человека) тем прошлых десятилетий – Китайско-восточной железной дороги, советско-финской войны, власовского движения, создания атомной бомбы, гражданских войн 1970-х годов в Африке, истории гибели на Дальнем Востоке корейского лайнера и т. д. Манило бросить все и только читать, читать. Троцкий, Лоуренс Аравийский, Киров, Черчилль, Борман, Бажанов, Скорцени, Кадафи – нырнешь в газету – и полдня как не бывало…
Вот так, листая «Новое русское слово», я и наткнулся на главы из книги Сергея Хрущева «Кризисы и ракеты». Отсюда все дальнейшее и проистекло. И, неожиданно для себя самого, я влез в тему, которой, вообще говоря, никогда не занимался.
Итак, газета «Новое русское слово», Нью-Йорк. 1 апреля 1994 г. (Впрочем, перед этим я рекомендовал бы читателю заглянуть в упомянутую книгу Сергея Хрущева).
О ракетах и кризисах
В апреле 1970 года военкомат послал меня, как офицера запаса, на переподготовку. Демобилизовывался я за девять лет до того с атомной подводной лодки на Севере, туда же меня и отправили снова. Но то ли всем было ясно уже, что временному человеку около реактора делать нечего, то ли флотское начальство было озадачено тем, что я уже года два был в Союзе писателей, но никакой инженерной переподготовки от меня не потребовали, пересылку же мою, видимо, сопровождал какой-нибудь телефонный звонок, и по прибытии на атомную подводную лодку я получил отдельную каюту, которая, как тут же выяснилось, оказалась не просто хороша, а значительно просторнее и удобнее, чем командирская. Помня дикую тесноту подводных лодок, на которых мы проходили практику в училищные годы, и предполагая, что месяцы стажировки будут жизнью в мышеловке, я возликовал. Я был в той поре начальных литературных опытов, когда был бы только свой угол да бумага с карандашом. А тут мне дали… кабинет.
Нет, я знал и очень хорошо знал, что такое квадратный дециметр жилого пространства на подводной лодке. Дисциплину под названием «Проектирование подводных лодок» на кораблестроительном факультете, где я учился, преподавали очень серьезно. Условия, предоставленные мне, были царскими…
Пока лодка готовилась к походу, команда ночевала на береговой базе, но всякое утро, приходя на лодку вместе с командой, я с удовольствием думал о том моменте, когда мы, наконец, выйдем в море. Несколько омрачало мои мечты лишь появление все новых и новых флагманских специалистов, которые должны были идти с нами в поход. Каждый из них – и я понимал это лучше других – имел права на такую каюту неоспоримо большие, чем я. Заранее испытывая неловкость за свое незаслуженно барское положение, я неоднократно говорил командиру, что готов уступить место или, уж во всяком случае, потесниться (спинка дивана, как в вагоне, одним движением превращалась в койку второго яруса), но командир неизменно с улыбкой отвечал мне, что этого не требуется, и место очередному флагманскому найдено. Мне бы внимательней быть к этой улыбке… За день до похода я из любопытства сопровождал помощника командира, который фиксировал у себя в записной книжке размещение на этот поход экипажа и прикомандированных.
Выяснилось, что лодка не просто укомплектована людьми, а буквально забита – один штабной капитан первого ранга, к примеру, даже собирался спать в кают-компании, а несколько коек по отсекам было таких, которые занимались поочередно, в соответствии с вахтами. Условий, подобных моим, не было больше ни у кого. За кого же это они меня принимают? Невольно вспоминалась одна знаменитая пьеса девятнадцатого века.
И вот наступил день выхода. В момент, когда мы
отвалили от пирса, меня не было в каюте, интереснее было находиться в центральном посту, но потом, когда стало понятно, что нам еще долго идти еле-еле, осторожно продвигаясь по заливу к выходу, и команды стали повторяться, я пошел в свою каюту.Сначала я не мог понять, что произошло. Каюта, в которой, мне казалось, я уже пообвык, была уже совсем не той. Она вся дрожала и ворчала. Особенно сильная дрожь ощущалась со стороны внешней переборки и потолка, или, как его называют на кораблях, подволока.
Обе другие переборки, впрочем, дрожали тоже. Линолеум под ногами вибрировал. Каюта напоминала товарный вагон, который тащат со скоростью километров сто двадцать по разбитым рельсам. Я пробыл в каюте несколько минут, чувствуя, как радость моя улетучивается.
Подводная лодка не отдыхает на дне, дальние походы этого вида кораблей не предполагают заходов в порты – значит, изо дня в день (меня ориентировали месяца на полтора), из недели в неделю предстоит жить в этом изводящем режиме… Я забыл, зачем зашел в каюту, и тут железо ее затряслось и загрохотало так, словно находился я не в подводной лодке, а в огромной кофемолке… Мы, оказывается, пошли средним ходом.
Дальнейший сюжет этой комической микроистории, заключающейся в том, как изящно и безжалостно проучили в соответствии с морской традицией старожилы корабля некоего писаку, проникшего на боевую подводную лодку под видом бывшего подводника, логичен и прост. Гость тщеславно польстился на просторную каюту? Отлично. Вся лодка, да что лодка, весь штаб, если не городок, знают, что эта каюта невозможна для обитания на ходу. Но гость не знает. В запасе у такого развития сюжета участливые вопросы членов экипажа и флагманских специалистов о том, как продвигается роман, и о творческих планах, вопросы о здоровье (слух, сон, зуд, аппетит) и коллективные пожелания приятного послеобеденного отдыха и спокойной ночи. В комплект развлечений команды несомненно стоит занести и обязательные реплики в адрес постояльца великолепной каюты при переключении рукояток управления ходом лодки на полный и самый полный. В результате по лодке, боясь зайти туда, где пустует привилегированная койка, неделями неприкаянно шляется унылая тень, которой теперь уже нигде нет места и которая всем мешает. Смысл ответа команды подводной лодки тому штабному начальству, которое присылает на боевой корабль разных гастролеров, довольно прозрачен. Нечего посылать на корабли, выполняющие боевые задачи, неизвестно кого и неизвестно зачем. Да еще сопровождая явление гостя телефонными звонками. Те моряки, которые плавают, этого не любят.
В действительности же все, в общем, уладилось. Через некоторое время, довольно недолгое, мы похохотали с командиром над забавным сюжетом, разыскали мне и место, где ночевать, и угол, чтобы сидел и писал, и поход оказался недолгим (маневры «Океан»), и расстались мы друзьями, а через два месяца командир приехал в Ленинград и вручил мне медаль (единственную полученную мной в жизни), вероятно, за то, что я все же несколько дней прожил на его лодке в этой «особой» каюте.
Так что же это за каюта? Видит Бог, все предыдущее не стоило бы не только того, чтобы делать это предметом рассказа, но даже упоминания, если бы причины того, почему вышеупомянутая каюта не была годна к обитанию в ней человека, не уходили бы корнями далеко за пределы и прочного корпуса, и легкого, и вообще за пределы не только лодки, но и всего Северного флота…
За грохочущей переборкой горизонтально лежала ракетная установка. Перед пуском ее поднимали в наклонное положение (за этот силуэт, схожий с недораскрытым перочинным ножом, лодку называли «раскладушкой»). Потом установку снова опускали. Тут ее должны были бы покрыть щиты-обтекатели. Вот они-то, эти щиты, и были сделаны наспех и так небрежно, что никакого обтекания не получалось, лодка в подводном положении гребла угловатым железом воду так, что сквозь переборку слышался хруст и треск. Когда как-то в московской газете я прочел, что дистанция, на которой могут обнаружить себя наши подводные корабли, из-за повышенной шумности в десять раз больше, нежели у американских, я сразу вспомнил свою «раскладушку». Для военного времени это была лодка-смертник. Как сообщили мне офицеры лодки, проектировал ракетную установку на их «раскладушке» Сергей Хрущев, сын премьера. А недоделки объяснялись тем, что корпусники гнали работу день и ночь, чтобы успеть под его курсовую работу (диплом, кандидатскую, докторскую, орденскую, лауреатскую и не знаю еще какую). Ни моряки не знали, какую, ни я не знаю – все, касавшееся конструкции «раскладушки», было вглухую засекречено, как, впрочем, и то, что на этой же лодке приваривали около кормового люка некую дугу, чтобы Никите Сергеевичу с его телосложением было удобно держаться, когда он лез в люк: хотел, видимо, посмотреть своими глазами. Затем дугу срезали автогеном, но оплавленное место осталось…
С. Н. Хрущев, может, и не вспомнит эти «раскладушки», а вспомнит, так законным образом ответит, что щиты-обтекатели – это забота корпусников, а не ракетчиков. Все это так. Да не так.
Читаю в НРСлове главу о кубинском кризисе из книги Сергея Хрущева и диву даюсь. Во-первых, тому (в сотый раз, конечно), как блистательно кучка политических ловкачей удерживала власть в огромной стране, часто поступая этой стране только во вред. И, во-вторых, дивлюсь интонации автора, очень забавной, чтобы не сказать чего-то другого, интонации.