Маневры памяти (сборник)

Листок из письма В. Э. Бреверна В. М. Глинке (дяде и приемному отцу автора). Апрель 1972 года

По пути на Валдай

То был летний автомобильный прогон не слишком давних лет. Но как раз не слишком давнее исчезает из памяти все стремительней, и если не зацепишь его за сколько-нибудь необычное – исчезнет, и не заметишь…

I

Ни весеннее еще приглашение друзей присоединиться шестой машиной к их пяти в броске на валдайские озера, ни давнее намерение заново прокатиться по памятным мне местам Новгородчины, вероятно, так и не заставили бы меня тогда сдвинуться с места. Но в Питере с первых дней июля грянула необычная жара. А два трехметровых окна, к которым стоймя приставлен спичечный коробок моей квартирки, смотрят прямо на юг. И клятва самому себе приклеиться задом к стулу, пока не сдам в журнал обещанное, как-то пожухла. Уехавшие на озера – у всех теперь мобильники – сразу же это засекли. Слабохарактерность наказуема – и мне тут же было вменено захватить с собой еще двоих: киношника и математика. Те позвонили тут же. Двоих оказалось трое. Третья, я так понял, стала недавно женой второго.

Ехать предстояло на озеро Пирос. Автомобильный атлас указывал, что этот водоем с названием из мифов Древней Греции находится невдалеке от Бологого. Наименования добавочных ориентиров, например, Окуловка, или, того круче – Егла, годились для диктанта абитуриентам, которых надо срезать. Рулить по трассе Питер – Москва предстояло километров четыреста.

Выехать из города чуть свет, дело ясное, не удалось. Предписанные спутники ждали у разных станций метро. Мужскую их составляющую я, кажется, раньше все-таки видел. Во всяком случае, математика. Жену математика видел впервые.

Из города мы выбрались все же довольно скоро. Но несколько часов каждому предстояло провести с малознакомыми людьми. Коммуникатором стал киношник, точнее же, кинооператор, который сразу, оборачиваясь с переднего сиденья, стал влезать в разговор сидящих сзади. Хотят ли его слушать, его, видимо, не интересовало. Математики отвечали оппоненту не сразу и негромко. По деликатности же и интонациям, с которыми он и она обращались друг к другу, можно было понять, что в браке они недавно. И брак этот для каждого из них – не первый.

Когда еду один, я, должно быть, разговариваю с дорогой. Встречным ничего сказать не успеешь, но тому, за кем идешь, или тем, кого обгоняешь, по междометию раздашь. И еще – дорожным указателям. Допустим, знак – «40». «Спасибо, вижу». А как не поблагодарить, если вдобавок к знаку и твой стаж езды, которому скоро полвека, сигналит тебе, что вон за той будкой, как щука в траве, притаилась полицейская машина? Но если обзор хорош, и радар молчит, все равно поблагодари и скажи знаку «40» что-нибудь доброе. Ну, в рабочем порядке. К примеру: «А я и так пятьдесят».

Дорога бежала. И с ее знаками, оказалось, беседую не я один. Так, когда между Тосно и Любанью мелькнул указатель со стрелкой влево и надписью «Красный Латыш» – кинооператор заговорил о том, какую роль в фильмах о революции и первых годах после нее отводили этим одетым в черную кожу неразговорчивым прибалтам с маузерами. И как не только сами, но даже упоминания о них бесследно исчезают к концу тридцатых… Куда делись?

Я мог бы кое-что добавить о «красных латышах», известное мне от человека, жившего в 1920–1930-х с несколькими десятками их в одном с ними доме, но не успел. Так что если придется к слову, то на обратном пути…

Мы приближались к сотому от Питера километру. Когда-то – лет тридцать, а то и сорок назад я, проезжая это место по нескольку раз в сезон, всегда еще издали ловил момент, когда слева покажутся, как ориентир, огромные густые деревья. Это был Трубников Бор, обычное место наших промежуточных привалов, когда я отвозил на лето в Крестцы… Кого? Да кого я только туда не возил… Здесь, в Трубниковом Бору, между двумя параллельно идущими дорогами, железной и шоссейной, тогда еще оставались следы лет полтораста назад созданного парка, одного из самых замечательных для наших северных мест. Глубокие пруды и тенистые аллеи, и по краям – как аллегория судеб – две разные дороги, а еще витающие тени старой барыни в образе владелицы имения и управляющего этим романтическим поместьем, молодого аристократа южных кровей…

– Это искажение правды, – очень тихо, так тихо, что я едва расслышал, произнесла сзади жена математика.

Оказывается, я что-то – упомянутая привычка – сидя за рулем, бормотал.

– Искажение, – еще раз сказала пассажирка. – Точнее, неправда, если, конечно, вы имеете в виду мужа ее дочери. Князь Багратион-Мухранский был замечательным мужем… И вообще редким человеком.

– Чем же? – спросил, обернувшись назад, оператор.

– Когда его жена, дочь старой барыни, лишилась рассудка, – еле слышно и опять не сразу сказала жена математика, – то он до самой смерти от нее не отходил.

– Ну, а когда умерла? – игриво спросил оператор.

Жена математика опять ответила не сразу.

– Он умер первым, – сказала она.

И была длинная пауза. Математик так и не произнес ни слова. Но он, конечно не спал. И мне показалось, что все ею сказанное предназначалось ему. Я рулил и думал о том, сколь выбор того, о чем мы говорим, сам говорит о нас. Вот кинооператор – и вот выбранные им детали в рассказе о красных латышах. Ничего, как говорится, личного, только кинопленка… И – совершенно противоположное у жены математика. Как тихо, но категорически она пресекла даже намек на водевильную тональность, скользнувшую в разговоре о человеке, жившем лет сто пятьдесят назад…

То, что мои пассажиры никаким специальным образом не готовились к поездке, было ясно. Да и когда? Ведь накануне вечером еще никто из них не знал, что уже поутру будет на пути к Новгороду… Но сюжеты, оказалось, стоят вдоль этой дороги, как километровые столбы. И дорога с каждым из нас разговаривает. В том числе, понятно, и со мной.

Так часом раньше, лишь отъехав от Питера, мы миновали Колпино, где еще лет сорок после войны на едва заметном воинском кладбище стояла среди разросшихся кустов деревянная пирамидка военных лет с почти стершейся надписью «65 стрелковый полк, март 1942». Поставить свой отдельный камень военкомат не разрешал. Общий мемориал этого участка фронта позже учредили южнее, в Красном Бору. Наклонные мемориальные доски там стоят на железных ногах. Под досками растет трава. На одной из них имя моего отца. [27] Я не езжу в Красный Бор. Для меня он лежит в Колпине.

27

Сергей Михайлович Глинка, ст. лейтенант. Погиб 13 марта 1942 года.

Но мы ведь, кажется, едем на отдых, в веселое летнее стойбище общих знакомых? Так почему сюжеты, незримо сопровождающие лишь начавшуюся нашу поездку, ей так контрастно не соответствуют?

Может быть, именно поэтому я не открыл рта и в давно проеханном нами Чудове, название которого впечатано в мою память рассказами бабушки, детские годы которой прошли именно в Чудове – после того, как подвергся высылке ее отец [28] и прабабушке Людмиле Николаевне стало не по средствам оставаться в Петербурге.

28

Сергей Николаевич Кривенко, 1847–1907. Публицист-народник, в разные годы автор и один из редакторов журналов «Отечественные записки», «Народная воля», «Русское богатство», «Новое слово». Организатор так называемых культурных скитов под Туапсе. За свою журнальную деятельность подвергался суду, полутора годам заключения в Петропавловской крепости и высылке. Вместе с Н. К. Михайловским был мишенью критики Ленина в статье «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов». По свидетельству Елены Боннэр (Интернет, ее мемуары) – С. Н. Кривенко – крестный отец дяди академика Сахарова.