Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

И мучительная радость подгоняла его скорее сознаться, и он со сдержанной гордостью произнес:

– Да, со мной беседовали.

Деденев с насмешливой почтительностью снял перед ним шляпу.

– Поздравляю! – И добродушно прибавил: – Как аванс к тому, что ты сделаешь желаемую карьеру.

Это неприязненное восхищение ранило душу.

Но вдруг – на хрипотце – Деденев пропел:

Недаром нас держат,Недаром нас держатЯкоря родных могил.

И Прялин неожиданно вспомнил, что Климент Варфоломеевич когда-то служил на флоте.

– Однажды, – вдруг заговорил Деденев, – я попал в один притон, хотя с виду он казался вполне приличным заведением. Но меченный харкотиной пол говорил, что о культуре там не имели и приблизительного понятия. И у каждой девушки был запас готовности ублаготворить тебя по полной программе. И они вились вокруг меня, совершая хождения, похожие на диковинные подскоки журавлей. А один тип с подловатой усмешкой признался, что много лет жил с моей первой женой. Ну и поскольку он был не только пошловат, но и лыс, а его мир не столько занятен, сколько безнадежен, на меня навалилась некая прозрачность. Я стал многие события видеть наперед. И, омяв до смягчения голос, словно минуту назад не хотел неистовствовать высоким криком, который давил бы на ушные перепонки, чтобы хоть этим ослабить боль души, мне вдруг понялось главное: как изъеденную кротовинами пустошь, я эту жизнь знал всегда. Знал, но ею не жил. Проходил мимо, проносил разбитое сном лицо. Брел к реке, чтобы смыть те видения, которые всю ночь оттискивали на лбу свое тавро.

Он отер пот со лба и продолжил:

– Вот сейчас на меня тоже снизошла та самая прозрачность.

– Ну и в чем она проявляется?

– Я начал видеть то, что для многих остается непроницаемым.

– Что именно?

– Погоди! – Он стал нашаривать в карманах, пока не выудил маленькую стеклянную трубочку и вынул оттуда крохотную таблетку. Старательно уложив ее под язык, он заговорил вновь: – Не заблуждайся, что Горбачев апостол коммунизма. Это – Иуда!

У Прялина чуть не отвалились ноги. Все что угодно он мог услышать от Деденева, но только не это! Ведь кто-то нового генсека даже назвал Михаилом Архангелом, Да и какие рисовались впереди горизонты! Нет, тут что-то не так.

– Но ведь… – начал было Георгий.

– Больше того, – глухо продолжил Климент Варфоломеевич. Он – шпион Запада, причем всего сразу, включая Америку, агент, как принято называть, влияния.

Прялину надо было отдышаться. Ведь только вчера его вызывали в ЦК, и именно Михаил Сергеевич вспомнил его, как казалось, безвестного корреспондента «Комсомолки», безвыездно сидящего в Волгограде в пору, когда там разминировалось и обихаживалось знаменитое теперь Солдатское поле. И тогда позвонили из Москвы и попросили написать о нем, тогда еще только набиравшем свою значимость коммунисте.

И Георгий написал. И Горбачев его если и не пленил, как и всякий средний умом человек, то вызвал симпатию своей неудержимостью, постоянным беспокойством, порой неведомо о чем. Таких людей в родном Буденновске называли «визгомоторными», чем-то напоминающими пилу «Дружба», когда ею кромсают сучье.

Из начальства, которое особенно рационально правило в Ставрополье, Георгию больше запомнился Владимир Ильич Калашников. У него была, прямо сказать, министерская хватка. Особенно в орошении.

Видимо, заметив, что Георгий пришел в себя, Деденев продолжил:

– Перестройка – это блеф. И мы, русские, кстати, самая доверчивая на земле нация, склонные хоть до самого гроба следовать за мифом, ухватились за эту уловку, надиктованную Горбачеву капиталистами. Я даже подозреваю, что он был заагитирован в пору, когда еще начинающим секретарем ЦК ездил в Англию. Именно там его или на чем-то подловили, или просто – внаглую – спросили: хочет ли он остаться в истории как великий реформатор, затмив славой самого Столыпина, которого, я считаю, уничтожили те же силы, какие сейчас вознамерились править всем миром.

У старика разгулялась одышка, и, чтобы ее сколько-то сдержать, он стал хило так прикашливать.

– Вам плохо? – участливо спросил Прялин.

– Не хуже того, что будет всем, когда народец, запоганивший весь мир, придет править к нам в России, как они называют нашу страну промеж себя.

Он передохнул.

– Я знаю, что снова обижу тебя в лучших чувствах, – снова начал Деденев.

– Это как же?

– Просто. Расскажу тебе об единокровцах твоих друзей.

– Кого это?

– Евреев.

– Ну и что вы такое расскажете?

– Хотя бы то, что, когда в семнадцатом на большевиков неожиданно свалилась власть, русские дураки еще не помышляли, как руководить страной. Все прилаживали ленинскую кухарку с ее тощим задом к широкому министерскому креслу. А эти ребятки уже были готовы все опутать своей ядовитой паутиной. Посуди сам… – Он достал из бокового внутреннего кармана записную книжечку и начал читать: – «В Совете Народных Комиссаров, которым руководил, условно скажем, русский Ленин…»

– А почему условно? – спросил Георгий.

– Да потому что он – еврей. Мать его Бланк – иудейка, а никакая там не немка. Сейчас все будут прикидываться то немцами, то поляками, смотря какие фамилии себе намотали.

Прялину стало горько. Его всегда страшно бесил антисемитизм. Это прелое чувство разоблачительства кого-либо по крови. Может, подобное не было ему свойственно, оттого, что он – в свое время – воспитывался в интернате, среди сирот, где вопрос о расе не стоял, в ходу были совсем другие отличия.

– Так вот, – продолжил Деденев, – среди руководителей Совета из двадцати двух красных чиновников было три русских, по одному армянину и грузину и – семнадцать евреев! Каково?

– Ну в общем-то, – неуверенно начал Прялин, – нормально. Ведь среди них были самые грамотные…

– Да! – со злом махнул рукой старик и стал читать дальше: – «А вот в военном комиссариате, которым руководил Троцкий, из сорока трех людяй в кожанках русских не было совсем, зато евреев находилось тридцать четыре человека!»

– А кроме них кто же еще был? – спросил Георгий просто по инерции, чтобы молча не слушать то, что Деденев прочтет дальше.

– Восемь латышей! Заметь – кого? Именно они потом расстреляют императорскую семью! И один – немец.

И вдруг Прялина осенило! Стало ясно, почему Деденев так рьяно выступает не только против евреев, но заодно с ними и против латышей. Ведь когда-то он туманно намекнул, что его отец был офицером царской армии.

– В общем, все я тебе тут мозги не буду затуманивать. А скажу, подытожив: из пятисот сорока пяти разного рода начальников было четыреста сорок семь евреев, и – в российской-то стране! – только тридцать русских.