Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

– Совершенно верно! Он не прекращался. Ты, конечно, сейчас думаешь: вот, мол, дед, все взял от советской власти, отогрелся под брюхом у партии, а теперь, почувствовав рога, пошел бодать своих родителей. Нет, брат. Всего, что достиг, я не получал как аванс. Это было послесловием к моим успехам. Но я видел тех, кто был со мною рядом и в Верховном Совете, и в ЦК. И не только видел, но и знал их образ мыслей и даже чувств. И мне становилось мерзко.

У крыльца гостиницы они, как им обоим показалось, очутились неожиданно.

– Вот это погуляли! – произнес Деденев и приблизил руку с часами к глазам. – Сейчас грянет полночь. – И вдруг притянул к себе Георгия и произнес: – Дай я тебя поцелую, как в детстве говорил, «до звонности»! – И он чмокнул его в ухо.

Но только этот чмок скорее прозвучал выстрелом, чем звоном.

На этом они и расстались. «До лучшей погоды», – как сказал Деденев.

И Прялин, подмагарычив кого-то ожидающего шофера, поехал домой.

Ему, считал он, надо было хоть на какое-то время, но уединиться. Забиться в какой-то угол и повспомнить все, что говорил Климент Варфоломеевич. И отсеить зерно от плевел. Ведь столько он заронил в его душу спорного, а порой и вовсе непотребного. И главное, все это свалилось неожиданно, без предварительной мысли, что подобное когда-либо можно будет от него услышать.

Георгий думал, что Деденев страх как обрадуется его новому назначению. Потом…

– А откуда же он узнал, что меня зовут в ЦК? – спросил Георгий самого себя. – Ведь он так и не ответил на этот вопрос.

Но главное, это та «бочка», которую он «катил» на Горбачева. Потом не рискует тот, кто ничего не делает. Потому на фоне даже тех правителей, которых ему пришлось пережить, Михаил Сергеевич, конечно, смотрится куда солиднее. А государственный опыт, как и всякий другой, дело наживное. Тем более что замаячили такие перспективы, от которых захватывает дух.

– Сейчас, – опять вслух сказал самому себе Георгий, – надо иметь спокойное состояние духа!

Он разделся, походил по комнате в одних плавках и опять сказал самому себе:

– Начинания всегда порождают патриотизм!

И унырнул в постель. Уже в полусне повторил:

– До звонности…

Глава третья

1

Луна исправно заведовала бледностью и потому не потерпела ни одного румяного лица. Оттого все они как бы стали похожи одно на другое. Обморочно засыпал лес. А вот камыши долго примеривались ко сну, то верховым, то низовым шелестом приноравливаясь к тихому перешлепу воды, обтекавшей тут два почти усосанных в дно валуна. Кто-то живой, но неопознанный, не очень решительно поваживался в кроне ивы-плакучки, купающей свои обсмыканные от листвы ветви в подплывшей к комлю воде.

Георгий вспомнил про цветок, какой зачем-то привез сюда, на частную дачу, чтобы с ним понянчиться те несколько часов, которые отрядил себе на отдых. Вернее, на забывчивость того, что произошло накануне. Он целый день перемещал этот цветок по комнате, уверенный, что первый же впрямую ударенный в него луч солнца сожжет эту нежность.

Произошло же то, что Прялин, ежели сказать честно, все же ожидал. Вернее сказать, предвидел. Потому весть, что Деденев выстрелил себе в ухо, не оглушила. Даже не ошеломила. Она просто налила его болью. И эта боль грубо теснила душу.

И уже через полчаса к нему приехал друг Климента Варфоломеевича Абайдулин Артем Титович.

В прошлой жизни он был крупным изобретателем чего-то, о чем не любил ни распространяться, ни даже упоминать. Сроду – а Георгий видел его раз десять – не вступал ни в какой спор или в сколько-то острую беседу. И взгляд при этом у него был хотя и прозрачен, но тускловат – как ни верти, а семьдесят – не пятьдесят.

А может, в то самое время, когда молчал, Абайдулин был не прочь погрезить чем-то несбыточным, а может, и несбывшимся.

Один раз они вместе с Деденевым ездили на охоту. И, как и ожидалось, ничего не убив, завернули в деревню, где жила сестра Абайдулина. И она, кинувшись на шею брату, потом сердобольно нежила его, оёжинивая суровые седые волосы своей теплой шершавой ладонью.

Георгий, помнится, тогда вознамерился переночевать на сеновале, вспомнить, так сказать, детство или что-то еще более дальнее, до его рождения происходившее, но все равно – генетически, видимо – помненное.

Он вышел во двор и вдруг заметил, что и тут росли такие же гуттаперчевые болотные травы, по которым они проскитались весь день, И рядом, за зарослями, кажется, бузины, жил какой-то квох. Был он и знаком и незнаком одновременно.

Тогда он решил глянуть на то, что простиралось за двором. И увидел неровно обмотыженные, похожие на скобой обстриженный бок овцы полянки, которые своей унылостью не привлекали ни грачей, ни тем паче скворцов. Только вороны, деловито турсуча мусор, что-то выклевывали в нем и гортанно перекаркивались с теми ленивцами, которые – с деревьев – спрашивали, стоит ли им спланировать на это скудное пиршество.

У сестры Абайдулина в летней кухне жил какой-то пришляк. Был он, как она сказала, чем-то до отупения болен и ни к столу, ни к беседе не примыкал. Когда же, видимо, ему легчало, он медленно не оживал, как другие, а тут же начинал суетиться, искать себе новое или продолжать прерванное дело, А ушел Георгий от стариков оттого, что дивно тупел от их умных, только друг к другу обращенных речей.

И вот, выйдя за ворота, Георгий незаметно добрел до клуба, где взрыдывала безголосая, мятая то ли барабаном, то ли еще чем-то грубым музыка.

И там неожиданно встретил знакомую. Она приехала сюда, в деревню, на выходные и вот от нечего делать забрела на огонек.

А по углам клуба сидели местные красотки и то и дело поглядывали на него, давая понять, что в Тулу со своим самоваром не ездят.

Знакомая была из тех, кто в любой части своей жизни пытается отыскать что-то если не восторженное, то уж наверняка особенное. И сейчас в ней жил пугливый мотив перемен. Замужество, в которое она угодила совсем неожиданно, и в чем все видели почти пресную обыденность, ей казалось чем-то хрупко-зыбким, призрачным, как именинный десерт, затеянный тайно от гостей.

Стоя с ней рядом, Георгий прилаживал свою внешность то к одной, то к другой, выставленной на всеобщий показ красотке.

А она рассказывала ему о муже, о том, как он трогательно глуп, и теперь уже поздно думать, что ей еще попадется человек, с которым будет не только нескучно, но и интересно.

– Вот и живу невстреченной, – томно сказала она.

А потом они с нею очутились на сеновале, на котором та никогда в жизни не бывала. И при первом же к ней прикосновении она смятым голосом пообещала:

– Я сама…

Но медлила. То ли думала, то ли не решалась. И он – грудью – навальным давом прижал ее к слежалому сену.

Она непокорно напряглась и переплела ноги точь-в-точь, как были ухлестаны два вышедших на поверхность корня ясеня, считай, под кроной которого они волтузились.

– Ты же… сама… сказала?.. – давя в себе одышку, прошептал он.

Она молча каменела и каменела, словно ее сразил какой-то столбняк.

Мгновенье он еще лежал на ней, потом, прохваченный ознобом, сполз и, понадеявшись, что не будет понят ею, старомодно произнес: