Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

– О! – вскричал Куимов. – Я же говорю – Ноев ковчег! Кого тут только нету!

И он подошел к Прялину.

– Я, пожалуй, перейду к вам, – сказал Георгий, увидев, что рядом со Светланой есть свободное место.

– Иди, – произнес Геннадий. – Но учти, что тебя могут хватиться.

И – не ошибся.

Как только Прялин направился к столику Куимова, как невесть откуда появилась та самая, что их с Абайдулиным привела, женщина в траурной накидке и тихо поназидала:

– Сидите, пожалуйста, по своим местам.

И опять куда-то скрылась.

Геннадий понимающе развел руки.

Сперва Прялину казалось, что ждут священника. Вернее, кто-то сказал:

– За попом поехали.

А потом, когда в зал зашло несколько человек, увидя которых некоторые чуть не зааплодировали, он понял, что ждали какое-то начальство, именно оно припожаловало в последнюю минуту.

И точно. В динамиках послышалась хрипотца и торжественный голос сообщил:

– Есть предложение по старому христианскому обычаю помянуть нашего товарища и друга, соратника и просто хорошего человека Деденева Климентия Варфоломеевича, так не вовремя оставившего наш мир на хребте высочайших социальных преобразований.

Говоривший, видимо, отник от той бумажки, по которой читал заготовленный заранее текст, и произнес совершенно другим, менее засталившимся голосом:

– Пусть земля будет ему пухом!

И тут же все вокруг оживленно завозились, чуть ли не загигикали, потому как Деденев ушел-то вовсе не в землю, а сгорел на огне. На это кто-то громко и сказал:

– При жизни по угольям ходил и сейчас в золу превратился.

Выпили, естественно, не чокаясь, по первой. Зажевали кто чем, и пошли речи, которым, казалось, не будет конца.

Что только не мололи, о чем только не вспоминали. А потом к микрофону подошел Вениамин Бейм.

– Разрешите мне, – сказал, – прочитать стихи, которые я только что написал в память о своем отце.

Все замерли.

– Только они, – продолжил он, – сугубо личные, и ежели кого-то малость шокируют, то заранее прошу извинения.

Пауза была выдержана в классических тонах, и заунывно торжественный, совершенно недеденевский голос повел:

Ты был ослеплен и державен,Ты был возвеличен толпой,И даже немыслимый Сталин,Который лишь Господу равен,Беседовал чинно с тобой.Ты внес осторожную лептуЗа то, чтобы явное вновьОднажды призвало к ответуРожденную страстью любовь.И вот я стою пред тобою,Похож, как две капли воды.Идущий иною тропою,Которою шествовал ты.Признай же сегодня отцовство.Ошибки, что сделал, признай.Забудь о своем производстве,Что так возвеличило край.

Кто-то уронил, кажется, вилку, и лицо Вениамина дрогнуло, и он чуть быстрее стал читать дальше:

Уступки, усушки, утрускиТы нес, словно кладь, на плечах.И умер ты очень по-русски.Державным умом не зачах.И вот собрались на поминки,Стараясь ту жизнь побороть.Чтоб жизни сложить половинки,Ее надо вдруг расколоть.

Неожиданно всхлипнула, а потом и завела причит в голос сестра Деденева. Но это не сбило Бейма. Он уверенно вел:

И вновь неожиданно как-тоПознать заповедную ложьУ самого дерзкого тракта,Где грабят за то, что живешь.И тракт этот жизнью зовется,Вернее, ее бытием,Где каждый страдает и бьется,Как сом на кукане своем.

– Это точно! – вскричал какой-то старичок, пьяный уже оттого, что рядом столько много народа.

А Вениамин, чуть подняв голос, заключал:

И если однажды поймешь ты,Что снова зело повезло,То браунинг старый возьмешь ты,С которым поехал в село.И выстрелишь так откровенноВ то место, которым был глух,Чтоб грех до восьмого коленаКлевал, словно черный петух.Чтоб давняя присказка зрела:Подкову найдешь – разогни,И чтобы державное делоТвои не итожило дни.А личное… Что в нем корысти?Отец! Я – живой! Я – у ног!Достойный резца или кисти,Тобою низвергнутый Бог!

Паузе не дали постоять и секунды, тут же раздались сперва жидкие хлопки, а потом и целая овация. Все смотрели на Вениамина, который, словно позируя художнику, томно опустил долу свои очи.

Прялин глянул на Куимова. Тот, упершись лбом о запястье, кажется, прикрыл от стыда глаза. Как-то виновато, точнее, загнанно улыбалась Светлана Ларисова. Зато Конебрицкий ликовал. Вскочив, он то и дело выкрикивал:

– Браво!

– Ну как тебе сынок? – спросил Прялин Геннадия, когда они после поминок вместе вышли на улицу.

Шел дождь. Но мелкий и такой как бы спотыкающийся. И глохлые звуки, медленно копошащиеся в отдалении, копились в сознании, чтобы каждый мог, рассортировав их, понять, что чуть погуживает – это завод, а пошикивает – паровоз-кукушка, к тому же надрезая тишину своим резким, срывающимся в сиплость гудком.

– Его смерть, – тихо начал Куимов, – была предлогом, чтобы показать, кто есть кто.

Георгий кивнул.

– А потом, – продолжил тот, – будут говорить примерно так: «А помните, мы с вами встречались на поминках? Какой был человек! И представьте, мой лучший друг!»

– Ну уж ты наговоришь, – не согласилась Светлана.

– Мы недавно с ней, – кивнул он на жену, – были в одной компании. Ну среди прочего разговора речь зашла о Боге. Ну один что-то сказал, второй. И вдруг одна особа как закричит: «Что вы мне этим Богом голову морочите?» И – в рев. Насилу ее успокоили.

– В самом деле, чего она сорвалась, до сих пор неясно, – подтвердила слова мужа Ларисова.

– Да что же тут непонятного: ненавидят они не только нас, но и веру, которую мы исповедуем. И Россия для них, как гора искушения.

Прялин знал Куимого давно. Ведал о его привязанностях, тяжелых, как болезнь, которые он переживал с томительной последовательностью: сперва шли вздохи, перемежающиеся сомнениями, потом, вроде бы случайные встречи с той, которая стала предметом вожделения, следом – уже надоедливое – препровождение и наконец тягостное преследование с истерикой постоянной ревности и, как правило, необоснованными упреками.

Однажды, гостя у Геннадия, Прялин оставил у него одну подтяжку. Что потом было – и не описать! Светлана рассказывала, как он, явившись среди ночи из якобы длительной командировки, первым делом, войдя в квартиру, рывком отпахнул занавесь, что загораживала дверь на балкон. Там никого не было. Но ревность, видимо, еще хмелевато бродила в крови, потому он, хотя и без прежнего рвения, заглянул в шкаф и даже за диван. И вдруг заметил, как со шкафа свисает подтяжка…

И Прялин до сих пор не знает, что надрало его позвонить как раз в эту минуту и спросить про свою пропажу.

А Светлана уже рыдала в трубку.

На углу следующей улицы они расстались, и Прялин вдруг почувствовал себя страшно одиноко. И он, наверно, повернул бы назад, чтобы «захомутать» того же Конебрицкого, хоть с ним выпить где-то в укромном месте и просто – вольно – поболтать о том о сем.

Но в последний миг он от этого намерения отказался, надеясь рассеяться дома, в семье, там, где его наверняка уже заждались.