Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

И вообще, Банкир все больше и больше убеждался, что воровской мир активно разъедает тяготение к собственному комфорту. Ведь раньше ни один вор в законе не позволял себе иметь что-либо лишнее и, упаси Бог, заметное. Скажем, ту же машину или цветной телевизор.

А теперь – сплошь и рядом. И даже оправдание попридумали:

– Не надо отличаться от всех.

А Банкир считает, что надо. Ибо только истинная воровская бескорыстность и честность внутри клана, способны спасти это государство в государстве.

В зоне пока порядок, а вот на свободе все идет далеко не так, как требовала бы идеальность.

То, что человек наглеет даже по независящим от него причинам, Максим испытал на себе. Стал он последнее время если не чревоугодником, то, во всяком случае, любителем вкусно поесть. И то ему та же Алевтина готовила, и это. А он, присмаковавшись к ставшему повседневным праздничному вкусу, понимает, что опять тянет к чему-то новому.

Правда, Матрена его особо ничем не баловала. У нее, как говорят, – семеро по лавкам, а один в печи чертом кричит. Не любит она, чтобы какая-либо еда от невнимания квасилась. Потому все, что готовилось, тут же подчистую съедалось. Ребятишки, не в укор им сказать, были прожорливы.

Так вот размышляя о ниточке, которая с бесконечным постоянством тянулась бы в общак, Банкир часто наталкивается мыслью на местных бракуш. Особенно на Веденея Триголоса. В прошлом по уголовной стезе он не проходил, но соблазнительно глуп во всякой увлеченности. А это как раз то, что нужно. Надо только чуть-чуть подправить его необузданность и порой выпирающую откровенную дурь.

Но это не его забота. И потому нечего мозги засорять той посторонностью, которая, может быть, никогда не перейдет в такую желанную корысть.

Чемоданов отнес в тайник то, что привез с собой Коська, вышел на тропу, что вела к Волге, «нарисовался» там, где его могли видеть и, главное, запомнить и только после этого вернулся к своему бухгалтерскому столу.

А возле него место редко пустовало. Все время кому-то и что-то надо было узнать, пересчитать и чуть ли не перелопатить. И Максим Петрович старался всем угодить, чем и расположил к себе всех, начиная от председателя и кончая последним конюхом.

Но сегодня его ждал следователь.

3

Голова, что нашаталась за день, вскидываясь навстречу тем, кто входил, и поникло преклоняясь вослед тем, кто покидал красный уголок, теперь покоилась на его кулаках, уложенных на столешницу.

Триголос сроду не думал, что так нудно дежурить по агитпункту. Вернее сказать, соблазн сачкануть терзал его давно. Вот устроиться бы в контору, сидеть себе балендрасить цельный день. А как стрелки враспах – шесть часов, стало быть, так – в столовку, к пивку и к пухловатой Лидуне, что так и просится, чтобы поискать у нее «бешеное ребро».

И вот ему выпала очередь как агитатору подежурить в рыбколхозновском клубе. И он чуть не одурел от скуки. Хотя без людей не был.

Первым пришел старый дед, имени которого он не знал.

– Ты тут самый заведовательный? – спросил.

– Да кубыть я, – в тон ему ответил Веденей.

– Тоды разъясни мне, разине непонятливому, кого мы в этот раз и на какую должность будем выбирать?

Триголос снял плакатик, в рамку заправленный, и спросил:

– Дед, ты грамотный?

– Не академик, – ответил тот, – но кое в чем кумекаю.

Вот Веденей и всучил ему ту самую грамоту, пусть читает, пока не облезет. Прочитал тот все, не более как по складам, потом говорит:

– Ну почему сейчас стали писать с такой непонятностью, что прочтешь, и – ничего в голове не остается?

– Да потому, что под старость голова становится, как вентерь, которым воду носят. Все сквозь ячеи утекает.

– Не скажи! Я из ума еще не выжил. Но вот ответь мне, что это за «блок коммунистов и беспартийных»?

– Ну это такой простяк, что и объяснять страмотно.

– Не скажи! – вновь не согласился дед. – Ну с коммунистами все ясно. А где тот самый блок беспартийных? Вот я, к примеру, не член никакой партии, так чего же вокруг меня никто не блокует? Так бы вот пришли и сказали: «Степан Иваныч, а не хочешь ты две недели побыть царем али Генеральным секретарем, не все же тебе пребывать в первобытниках!» Ведь никто не скажет. Потому блок должен быть только коммунистический. Нечего тень на сеть кидать.

Ушел дед, за ним бабенка одна приплелась. Старая безмужница, бесмясица и, кажется, безмозглица, потому как попросила Триголоса, чтобы он ей жалобу сразу на всех светловских мужиков написал.

– За что же? – поинтересовался Веденей.

– Да обходят они меня, как вроде я кривая или косая. А ведь худые завсегда в моде были.

– Где? – спросил Триголос.

– Ну в Америке там, и еще в Париже…

– Так ты туда и метись! Дай хоть русскому мужику почувствовать себя человеком! А то все время, как заноза, так и вонзаешься во взор. Худая, а сколько тебя много!

Бабенка обиделась и ушла.

А потом заявился один пересмешник, который спросил:

– А ты за троих будешь голосовать?

– Почему это? – спросил Веденей.

– Да фамилия у тебя к этому предрасполагает.

Пересмешник пришел с бутылкой. Но выпить им не дали, потому как в красный уголок зашли Григорий Фельд и Ефим Моторыга.

– Между прочим, – начал журналист, – как сказал бы Брет Гарт: «Выбор не лишен остроумия». Такой агитатор кого угодно привлечет. Гладиатор да и только!

– От слова «гладить»? – чуть ехидновато спросил следователь.

И Триголос понял, что оба явились не по делам.

Моторыга с Фельдом подружились неожиданно. На дне рождения, как оказалось, общего знакомого.

Им оказался один обкомовский деятель по фамилии Овчар. Володя Овчар. А сказать точнее, Владимир Петрович.

Был он компанейским парнем, услужливым по мелочам и «всеядным» в дружбе. Потому на том самом семейном торжестве кого у него только не было! И главное, все вроде и к месту и к делу, Фельд познакомился с Овчаром, когда тот как-то два дня был в командировке в Светлом. Приезжало из ЦК какое-то брюхатое начальство, и его надо было обеспечить полноценной икрой. А Моторыга был хорошо знаком с его другом, который после комсомола, где они вместе работали, вымахал в прокуроры.