Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон

Чаще грусть его не имела причины. Она накатывала неожиданно. Щемила душа, и горло щекотали слезы.

Обычно вспоминался интернат, хоть и вполне обеспеченное, но сиротство, больше, конечно, сиротство души, и длинная череда мерзости, которая сопровождала ту самую жизнь, что была проведена вне дома.

Дождь тем временем перестал, и в тучах стали проламываться фиалковые прогалы.

И тут возле него неожиданно притормозила машина.

– Я не посмел к вам подойти, – опустив стекло, сказал легкий на помине Конебрицкий.

Прялин встрепенулся, но ничего не ответил.

– А потом, – добавил Костя, – у меня к вам разговор есть.

И кто-то из глуби машины уже распахивал перед Георгием дверцу.

3

Сказать честно, Конебрицкий никогда не думал, что жизнь в столице приобретет для него совершенно другие, нежели в Листопадовке, контуры, очертания и даже горизонты. Дядя Яков Львович Дрожак, его жена Ада и больше всего ее брат Натан Давлатович затаскали его по художникам и артистам, а – тоже их хорошие друзья – композитор Лев Иосифович Аберзин и поэт Густав Дормидонтович познакомили с музыкантами и с тем же Вениамином Беймом, на поминках отца которого все так славно провели время.

Правда, кое-что попервам Костю смущало. Например, когда они навестили композитора, кажется, Иорданского. Такой он симпатичный дедуля, ну и не менее привлекательные иже с ним из его семейства люди. И вот когда собрались все усесться за стол, старейшина повелел всем домочадцам встать вокруг трапезного возвышения и начал дохлым голосом:

У дороги чибис,У дороги чибис.Он кричит,Волнуется, чудак.

И тут ему подвторило сразу несколько голосов:

Ах, скажите, чьи вы,Ах, скажите, чьи вы,И зачем, зачемЯвились вы сюда?

Потом пели только дети, и концовка песни звучала так:

Мы друзья пернатых,Мы друзья пернатыхИ твоих, твоихНе тронем чибисят,

– Вот эта песня, – сказал старейшина рода, когда все после пения уселись, – и кормит нас уже много лет.

Ему зааплодировали.

В другом же месте острый драматизм приобрел еще один, тоже на глазах Конебрицкого происходивший, ритуал. Это когда Вениамин Бейм заставлял каждого, к себе входящего, стоять на голове. Тот, у кого это получалось, уходил в комнату, где слышались женские голоса. А кому не удавалось соблюсти противоположную естеству вертикальность, пировал в переднем зале, где в основном находились люди пожилые и, как показалось Косте, неинтересные.

Конебрицкий, естественно, попал в комнату, которую про себя окрестил «интимной». И был встречен там так, словно являлся светилом нашего столетия. К нему со всех сторон лезли обниматься, а девушки целовали во что только доставалось.

– Ну вот! – вскричала одна из них – крашеная блондинка. – В нашем полку прибыло и еще одним настоящим мужчиной!

Костя засмущался, подумав, что после стойки на голове, сейчас потребуется еще какое-либо, не менее забавное, но, главное, трудное испытание.

Но его ничего больше делать не заставили, а посадили между той самой блондинкой, которую звали Нонной, и чернявенькой, славно так прикартавливающей девушкой, которая представилась так:

– Геля Савв – очень начинающая поэтесса.

– Это она скромничает! – произнесла крашеная. – Тут нам такое читала – мы сейчас чуть с ума не посходили от ее стихов!

– Вы меня смущаете, – промямлила поэтесса. – А потом я очень стесняюсь, ежели все это услышит Вен.

И в это время в комнату зашел Бейм.

– Ну что, перезнакомились? – спросил.

– Частично, – произнес Конебрицкий.

– Ну тогда я это ускорю, – сказал хозяин дома. – Вот это, – указал он на ту, что в уголке бесстрастно покуривала, – Люся Ряпис – она умудряется художественные завивки делать на абсолютной лысине.

Все засмеялись.

– А Марине Тяпич, – он положил руку на плечо девушке, которая оказалась рядом с ним, – если есть цена, то только в долларах. Она единственная мире художница, которая нарисовала свой автопортрет в том естестве, к которому стремится каждая женщина.

И Конебрицкий неожиданно для себя спросил:

– В каком?

– Ну чего ты томишь человека? – обратилась художница к Вениамину. И, оборотившись к Косте, сказала: – Голая я, понимаешь?

– Почти! – сказал он. – Ежели бы не было того множества, что на вас надето.

– А я – Глеб Усадский, – произнес парень, который сидел напротив Кости.

– Ему надо было бы одну букву из фамилии изъять, – произнесла поэтесса. – Вон какие усы-то!

– А может, еще одну «эс» прибавить? – смешливо спросил парень с хохолком и представился: – Борис Увях – клоун. – Он подождал, пока остальные отсмеются. – Мы, – продолжил, – с Глебом в паре в цирке работаем, он дрессировщика у меня играет, а я укротителя его.

– Ну а про Илью Черная ты, конечно, слышал? – подвел Вениамин Костю к хромоногому пареньку с трубкой. – Он – зеркало нашей журналистики!

– Хочешь сказать, «кривое»? – поинтересовался Илья.

– Ну а поскольку я из вас самый неэкзотический экземпляр, – заговорил толстый, так и навяливалось добавить «господин», этакий увалень-баловень. – Я – скромный врач, и прозвание мое тоже плебейское – Григорий Швейбель-Швароник.

– Ну а теперь стихи! – вскричала Марина. – Очень хочу все это пережить заново!

– Ну вот, – произнес Бейм, – я-то думал, что сперва что-нибудь выпьем.

– Нет, стихи! – не унималась Марина.

– Ну что бы вам такое прочесть?.. – встрепал себе чуб Бейм.

– Да мы вовсе не тебя хотим слушать, – сказала Люся. – Пусть нам прочтет свои новые вирши Геля.

– Ну какой вопрос? – повеликодушничал Вениамин. – Даже буду рад такой, явно равноценной подмене!

Геля засмущалась и оттого еще больше закартавила. Но это все до той поры, пока не ушла в те строки, которые, словно вены, напряглись где-то внутри ее:

Ты любил меня, какСатанический дух,Пока склюнул звездуПростодушный петух.Я горела, тонула,На помощь звала,Обнаружить сначалаСебя не могла.Ты ушел. Я – осталась.Ты – сгинул. Я – здесь.Ты в моем кипяткеПросто выкипел весь!

Но «ахи» в полном объеме не успели последовать, потому как в ту же минуту раздался ленивый телефонный звонок, и, сняв трубку тоже на какой-то замедленности, Вениамин неожиданно встрепенулся и произнес: