Мантык, охотник на львов

Мистеръ Стайнлей вопросительно смотрлъ на Колю. Точно спрашивалъ, что говоритъ Мантыкъ. Коля перевелъ слова Мантыка.

— Не бойтесь, Коля, — сказалъ мистеръ Стайнлей, — я васъ не оставлю. Я телеграфирую въ мой банкъ и мн сюда сейчасъ же пришлютъ деньги. Я довезу васъ до Парижа.

— A Россія? — сказалъ Мантыкъ. — Я, чаю, главный то смыслъ клада былъ помочь Россіи освободиться отъ коммунистовъ. А теперь — пиши: — пропалъ твой вкладъ на святое дло.

— Врьте, мой дорогой другъ, — сказалъ мистеръ Стайнлей, выслушавъ Колинъ переводъ, — что Россіи не деньги нужны, a крпкіе, врующіе люди. Такіе, какъ вы, такіе, какимъ будетъ теперь Коля, мой другъ, такъ много пережившій, перенесшій и повидавшій. Вы, Русская молодежь, будете строить Россію молодую и сильную. И, чмъ сильне въ васъ будетъ вра въ Бога, любовь къ отечеству и смлая готовность за вру и отечество отдать все, и самую жизнь свою, тмъ скоре вы создадите великую Россію!.. Деньги развиваютъ продажность, подкупность, взяточничество…Разв на деньгахъ создавались наши Соединенные Штаты? Великіе наши Линкольнъ и Вашингтонъ не думали о нихъ. Нашъ «блый домъ» [83] и сейчасъ скромная хижина по сравненію съ европейскими дворцами! А какое счастливое государство мы создали, закаливъ свою молодежь и научивъ ее бороться и побждать самое трудное: — мелочи жизни, научивъ ее творить и прививъ ей любовь къ творчеству. И вашъ дядя, Коля, былъ мудрый человкъ. Онъ, позвавъ васъ изъ своей могилы, заставилъ сдлать этотъ трудный путь и въ немъ закалилъ ваше сердце.

83

Мсто пребыванія президента Соединенныхъ Штатовъ въ г. Вашингтон.

Засопла трубка въ зубахъ у мистера Стайнлея. Онъ слушалъ звуки Русскаго языка. Коля переводилъ его слова Мантыку.

Мантыкъ отложилъ стволы на разосланную на земл шаму.

— A вдь твой американецъ правъ! — воскликнулъ онъ. — Молодчина твой мистеръ.

Мантыкъ бросился и горячо обнялъ американца и поцловалъ его въ губы.

— Скажи, Коля, ему:- отъ чистаго, молъ, сердца! По-русски! По казачьи! Гудъ! вэри гудъ! Мистеръ Стайнлей! [84]

84

Хорошо! Очень хорошо!

XXXI ВРОВАНИЕ МАНТЫКА

Такъ и поршили. Коля останется при мистер Стайнле. Когда врачъ найдетъ, что американецъ сможетъ перенести поздку по желзной дорог, Коля отправится съ нимъ въ Парижъ.

Коля послалъ своимъ письмо. Онъ глухо написалъ о томъ, что кладъ оказался не такимъ, какъ ждали, но что онъ теперь нашелъ мсто у хорошаго человка и скоро вернется вмст съ нимъ и привезетъ немного денегъ, чтобы помочь мамочк и Галинк. Грустное было письмо, но спокойное и твердое. Въ немъ уже писалъ не мальчикъ Коля, а мужчина, закаленный въ несчастіяхъ и приключеніяхъ, и мамочка должна была это почувствовать.

Коля съ Маріамъ заботливо ухаживали за американцемъ, добросовстно выполняя вс указанія «хакима-мос-кова». Рана мистера Стайнлея заживала и уже шли разговоры о возвращеніи домой.

Мантыкъ пропадалъ цлыми днями. Конечно, онъ разспрашивалъ про львовъ. Онъ и не скрывалъ этого.

Однажды утромъ, еще до свта, онъ разбудилъ Колю. Онъ былъ снаряженъ въ путь. Либэхъ и Али съ сумками съ провизіей ожидали его на двор.

— Прощай, Коля, — сказалъ Мантыкъ. — Иду за четвертымъ. Въ полутораста верстахъ отсюда нашелся славный львище!

— Подожди немного, — сказалъ Коля, проворно одваясь. — Я провожу тебя.

Мантыкъ приказалъ слугамъ идти впередъ, а самъ остался съ Колею.

Они вышли за городъ и пошли полями. Свтало.

— Ну, прощай! — сказалъ Мантыкъ. — Богъ дастъ, еще увидимся… Въ Россіи.

— A здсь?

— Здсь-то врядъ ли. Вы, врно, на будущей недл потянете въ Джибути, а я пойду — въ дальнее плавание… За четвертымъ, за пятымъ, за шестымъ…

— Мантыкъ! Ты останешься здсь одинъ?

— Да.

— Мантыкъ, теб не страшно, не скучно, не тоскливо быть одному, совсмъ одному, въ этой ужасной пустын?

Мантыкъ стоялъ на зеленющемъ молодою весенней травою холм и смотрлъ на востокъ. Солнце всходило. Золотые лучи освщали крпкаго, рослаго юношу. Въ темную бронзу ударили вьющіеся подъ малиновой шапкой волосы и точно огненнымъ обводомъ былъ окруженъ Мантыкъ.

— Скучно?… Страшно?… Я этихъ словъ не знаю, Коля, — тихо сказалъ онъ. — Разв можетъ быть скучно, когда стоишь въ храм Божіемъ?… Когда идетъ литургія и ангельскими голосами поетъ хоръ?.. A вдь это, — раскрывая широко объятія навстрчу солнцу воскликнулъ Мантыкъ, — храмъ Божій! Невиданной красоты храмъ! Ты слышишь? Въ неб псня… Жаворонокъ или другая птица… слышишь… какъ поетъ?… А тамъ въ Аддисъ-Абе-б? Прислушайся, какой концертъ подняли согнанныя на ночь стада… Это хвала Богу… Это хоръ поетъ.;. Благослови душе моя Господа! Благословенъ еси Господи!.. Земля!. Вся земля!.. Весь прекрасный Божій міръ: трава, кусты, лса, камни, пустыня, зври, птицы — вотъ мой домъ отнын и до тхъ поръ, пока не откроетъ Господь мн двери моей Родины.

Мантыкъ бросился грудью на землю и какъ бы обнялъ ее, прижимаясь лицомъ къ иголкамъ молодой травы. Такъ, молча, въ несказанномъ восторг, пролежалъ онъ нсколько мгновеній.

Потомъ всталъ, подошелъ къ Кол и, пристально глядя ему въ лицо, сказалъ серьезно:

— Ты думаешь — рехнулся Мантыкъ. Я опьяненъ этимъ міромъ Божьимъ, этимъ счастьемъ свободы, этою побдою надъ собою.

Нсколько минуть оба молчали. Въ безлюдіи пустыни при пніи жаворонковъ медленно поднималось изъ-за розовыхъ горъ солнце.

— Ты сказалъ: — страшно… Знай, Коля, Мантыкъ здсь на охот львиной… Э! да все равно!.. Хотя бы я здилъ по-прежнему на каміонетк по Парижу, — я готовлю себя къ другому… Галин ты скажи: — двнадцать львовъ…. Это для дтей… Родина у меня передъ глазами. Умученная врагами Россія!.. Для нея готовлю себя, для нея закаляю и учусь у пустыни. Ты Галин скажи серьезно: Мантыкъ, молъ, свое слово сдержалъ. Она знаетъ какое. И двнадцать золотыхъ цпочекъ у меня будетъ въ ушахъ… Двнадцать львовъ!.. А только… понимаешь… Если учую… Я-то учую! что пора идти крушить врага, ломать замки запечатанной моей Родины, — такъ я тамъ раньше буду, чмъ у васъ. И, ежели будемъ съ Галиной Семеновной — такъ уже у себя: — въ Уральск, или въ Петербург… Понимаешь? Я тутъ за эти мсяцы во какъ выросъ!.. Башковатый сталъ!.. Ну! прощай! Будь здоровъ. Земной поклонъ передай отъ меня Наталь Георгіевн… Галину поцлуй… Да берегите вы моего ддушку. Я за все разсчитаюсь….

Мантыкъ крпко пожалъ руку Кол и, не оглядываясь, сталъ спускаться съ холма.

Солнце любовно озаряло его. Длинная тнь скользила по трав. Блый плащъ и рубаха, казалось, свтились на солнц.

Коля стоялъ до тхъ поръ, пока Мантыкъ не скрылся въ лощин. Все ждалъ, не оглянется ли Мантыкъ?

Мантыкъ не оглянулся.

XXXII ГОРЕСТИ И ЗАБОТЫ НАТАЛЬИ ГЕОРПЕВНЫ

Въ тяжелые для Натальи Георгіевны дни пришло къ ней Колино письмо. Клада она не ждала и, когда по воскресеньямъ горячо молилась въ церкви, не о клад, не о богатств, не о спокойной жизни просила она Господа, а о томъ только, чтобы ея Коля вернулся живой и здоровый. Но было въ извстіи о томъ, что кладъ оказался не денежный, что всего сто талеровъ было въ немъ найдено одно обстоятельство, которое взволновало и смутило Наталью Георгіевну. Это отношеніе къ Дарсонвилямъ. Колинъ патронъ участвовалъ въ клад, шли «на пополамъ» изъ пятидесяти процентовъ. За это Дарсонвиль платилъ въ пансіонъ за Галину. Французская семья очень хорошо относилась къ двочк и на Рождественскіе праздники, когда у Натальи Георгіевны особенно много было работы въ ресторан, Люси упросила отпустить Галину на ихъ дачу «Ля Фэйе». Рождество было теплое, солнечное. Крпкимъ ароматомъ увядшей листвы былъ пропитань большой лсъ Гро Буа, и Галина поправилась, порозовла и похорошла на дач. Ее приняли у Дарсонвилей, какъ родную, и Люси не называла ее иначе, какъ «mа petite soeur». [85]

85

Моя сестренка.

Тяжелая жизнь сдлала Наталью Георгіевну недоврчивой. «Конечно», — думала она, — «французы такъ пригрли Галину не изъ любви къ бдной русской двочк. Тутъ играетъ роль ихъ добросовстность. За половину клада они считаютъ нужнымъ чмъ нибудь заплатить»…

А, когда половина клада оказалась — пятьдесятъ талеровъ, мене двухсотъ франковъ, — совсть стала мучить Наталью Георгіевну и она собралась похать къ Дарсонвилямъ, объясниться съ ними, и общать постепенно уплатить долгъ за пансіонъ Галины.

Но тутъ заболлъ и получилъ разсчетъ изъ своего гаража Селиверстъ Селиверстовичъ.

Онъ и раньше не домогалъ, но какъ то при внучатомъ племянник крпился. Изъ за Мантыка, котораго любили и уважали въ гараж, терпли и Селиверста Селиверстовича. Но, когда прошло три мсяца, а Мантыкъ не вернулся и не подавалъ о себ всточки, и Селиверстъ Селиверстовичъ еле ходилъ и засыпалъ на дежурств, - его разсчитали.

— Вамъ сколько лтъ? — спросили его.

— Восемьдесятъ, — отвчалъ, подбадриваясь и выпрямляясь, старикъ.

— А мы старше шестидесяти не держимъ.

Искать новое мсто? Но куда онъ пойдетъ, не знающій языка? Да еще такое правило, что старше шестидесяти не берутъ! «Чмъ же я виноватъ, что Господь продлилъ мои годы до восьмидесяти», — думалъ несчастный старикъ.