Мантык, охотник на львов

«Охъ, умирать мн пора! Никого близкихъ у меня нтъ. Кругомъ молодежь, не понимающая меня. Да и заняты вс очень. И стыдно и нехорошо какъ то просить у чужихъ людей».

Селиверстъ Селиверстовичъ зашелъ вечеромъ къ Наталь Георгіевн. Зашелъ навстить и проститься. Наталья Георгіевна ужаснулась, когда увидала стараго ддушку.

Кожа да кости, да сдая, отросшая борода. Руки трясутся, и самъ еле ходитъ.

— Селиверстъ Селиверстовичъ, — воскликнула она, — что съ вами!.. Вы больны?..

— Да, вишь ты, дло то какъ обернулось. Умирать пора старику. Да видно и помирать надо, какъ псу. Песъ — сами, поди, знаете, Наталья Георгіевна, какъ смерть учуетъ, бжитъ отъ хозяина, ищетъ укромное мсто, гд бы ему никому не досадить и тамъ помираетъ. Такъ и мн надоть. Да гд въ Вавилон то здшнемъ мсто такое найдешь? Везд люди.

— Да что случилось?

— Разсчитали меня на прошлой недл.

— Хорошо… Вы ли что нибудь?

— Да по Туркестански, матушка, какъ бывало въ голо дныхъ походахъ на желзномъ пайк были: — день не димъ, два погодимъ, а тамъ и опять не димъ…

— Садитесь… Нтъ!.. Такъ нельзя-же!.. Я васъ устрою въ Русскій Домъ…

— Тамъ, матушка, ваканцій нтъ. Такихъ то стариковъ, какъ я, думаете, мало что-ли въ Париж. Всхъ призрвать и мстъ не хватитъ. Гдъ могъ — побывалъ. Помогаютъ добрые люди… Свои туркестанцы мн помогли. Да только… Не это мн надо… Не франки… Одинъ я, какъ перстъ. Чужой всему и всмъ.

— Ну, мн то вы не чужой?

И Наталья Георгіевна, сама ничего не имвшая, захлопотала.

Прежде всего она взяла въ ресторан отпускъ на дв недли. Наняла подл своей комнаты маленькую комнатушку и переселила въ нее Селиверста Селиверстовича. Она уложила его въ постель.

— Вамъ, ддушка, отдохнуть надо, и все пройдетъ и вы опять окрпнете.

— Охъ, матушка, вся бда то въ томъ, что мы, бженцы, безъ родины. Ни хворать, ни умирать права не имемъ. Не по средствіямъ это нашимъ.

— Не говорите, не говорите такъ, Селиверстъ Селиверстовичъ. Вы не имете права такъ говорить. Родины нтъ у насъ. Это правда. Но родные то люди остались и я буду вамъ, какъ родная.

— Умирать, видно, приходится. Да я и не прочь. Жалко Абрама не увижу. Прадду то его, Мантыку, пять лтъ понадобилось, чтобы двнадцать тигровъ отыскать и убить. А какъ, матушка, не слыхали вы, что, львы въ Африк можетъ погуще будутъ, чмъ тигры въ Сыръ-Дарьинской области?

— Не умю вамъ сказать, ддушка. Постараюсь, узнаю.

— Нтъ, что ужъ… Не безпокойтесь, пожалуйста. Все одно — не дожить мн.

— Полноте, Селиверстъ Селиверстовичъ.

— Врно, матушка. Кабы не Вавилонъ этотъ автомобильный, пошелъ бы я куда нибудь въ степь, да тамъ и легъ бы подъ ракитовымъ кустомъ. Хорошо тамъ умирать подъ солнцемъ. Подъ небомъ чистымъ. На земл святой… Господомъ благословенной..

Селиверстъ Селиверстовичъ помолчалъ немного и сказалъ чуть слышно.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши!

И опять замолчалъ. Долила тишина въ крошечномъ номер подъ крышей отеля Селектъ. Чуть слышно потрескивала зажженная Натальей Георгіевной лампадка подъ образомъ Спасителя.

За окномъ гудлъ, вопилъ, трещалъ, гремлъ, звенлъ и рычалъ Парижъ. Нагло въ темныхъ тучахъ ненастнаго вечера вспыхивали огни на Эйфелевой башн, загорались цвтными гирляндами, разсыпались вночками, кричали злобными буквами:

«Ситроенъ!.. Ситроенъ!»…

Вавилонъ современный.

Тихо дышалъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Печальны были его срые глаза, прикрытые прямыми рсницами.

Голодъ, нужда и нищета надвигались на Наталью Георгіевну.

Какъ-то вечеромъ тихо сказалъ ей Селиверстъ Селиверстовичъ, — угнетала его одна мысль.

— Земля бо еси и въ землю отъидеши… Боюсь я, матушка, что сожгутъ мое тло здсь… Подешевше это будетъ… Гд, бдняка неимущаго хоронить!.. Эхъ, Абрамъ! Абрамъ! Не дожили мы… До Россіи, до Руси православной…

Слезы заискрились на миломъ и добромъ лиц Натальи Георгіевны. Сердце ея разрывалось отъ бездоннаго горя, отъ безъисходной тоски…

Послдніе франки уходили. За комнаты было не заплачено. Хозяинъ грозился выгнать и ее и Селиверста Селиверстовича.

Ну и пусть гонитъ! Куда?.. Умирать съ Селиверстомъ Селиверстовичемъ въ туннел метро?

Вавилонъ современный?!

Селиверстъ Селиверстовичъ вздохнулъ:

— Матушка! — прошепталъ онъ. — Почитайте мн евангеліе.

Трясется святая книга въ рукахъ у Натальи Георгіевны. Путаются страницы, когда листаетъ она ихъ. Беретъ открывшееся ей мсто и смотритъ на буквы… Въ глазахъ темно отъ слезъ. Радужные лучи ложатся на пожелтвшіе листы. Дрожитъ ея голосъ, когда читаетъ она:

«Никто не можетъ придти ко Мн, если не привлечетъ его Отецъ, пославшій Меня, и Я воскрешу его въ послдній день»… [86]

«О, Господи!» — думаетъ Наталья Георгіевна, — да что же это я? Заупокойное евангеліе попалось».

Селиверстъ Селиверстовичъ съ глубокою врою, крестясь, говорить:

— «И я воскрешу его въ послдній день»… Наталья Георгіевна листаетъ назадъ и читаетъ проникновенно, сквозь слезы:

— Въ дом Отца Моего обителей много; а если бы не такъ, Я сказалъ бы вамъ: Я иду приготовить мсто вамъ»… [87]

86

Ев. отъ Іоанна, Гл. 6, ст. 44.

87

Отъ Іоанна, Гл. 14, ст. 2.

— Гд уже мн на мсто тамъ разсчитывать, такъ, абы приняли только, — вздыхаетъ Селиверстъ Селиверстовичъ.

Наталья Георгіевна роняетъ книгу. Поднимаетъ ее и читаетъ, гд раскрылась она, упадая.

— «Придите ко Мн вс труждающіеся и обремененные, и я успокою васъ; возьмите иго Мое на себя и научитесь отъ Меня, ибо Я кротокъ и смиренъ сердцемъ, и найдете покой душамъ вашимъ; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко [88] ».

Она прерываетъ чтеніе. Страшной кажется ей тишина въ комнат. Совсмъ не слышно дыханія Селиверста Селиверстовича.

88

Отъ Матфея, Гл. 12, ст. 28, 29 и 30.

Шумитъ, гудитъ, стрляетъ мотоциклетками, ржаво скрипитъ тяжелыми тормозами автобусовъ, дребезжитъ каміонетками, вопитъ гудками такси неугомонный Парижъ. Горятъ слова на Эйфелевой башн — «Ситроенъ, Ситроенъ»! Давятъ, жгутъ! Все чужое и чуждое. Все мимо нужды и горя, угнздившихся здсь подъ крышей одинокаго отеля Селектъ.

Вавилонъ современный?!. Навожденіе огненное!..

XXXIII НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

Уже все было готово у мистера Стайнлея и Коли, чтобы хать домой. Получены вещи, остававшіяся въ караван мистера Брамбля, банкъ перевелъ деньги. Оставалось получить разршеніе на выздъ и хать. Врачи находили мистера Стайнлея настолько окрпшимъ, что не препятствовали его отъзду. Задержка была за бумагами для Коли.

И вдругъ утромъ, часовъ въ одинадцать, усадебный дворъ наполнился абиссинскими ашкерами, съ ними пришелъ старикъ переводчикъ Маркъ, привели богато убраннаго, посдланнаго абиссинскимъ сдломъ, въ роскошной сбру рослаго мула для Коли.

Негусъ требовалъ москова Николая къ себ во дворецъ — Гэби.

Совсмъ по иному възжалъ теперь Коля во дворъ негусова дворца. Не входилъ, какъ дв недли тому назадъ презрннымъ арестантомъ, въ оковахъ, «али», преступникомъ, ожидающимъ казни. Онъ възжалъ теперь, какъ какой то знатный путешественникъ на парадномъ мул въ зеленой съ краснымъ юфтовой сбру, украшенной мдными бляхами и шелковыми кистями и за нимъ молчаливо шелъ почетный конвой негусовой гвардіи.