Марфа окаянная

— Господин Клейс Шове, — объявил он с нарочитой торжественностью.

Купец поклонился вторично, переводя беспокойный взгляд с тысяцкого на посадника. Василий Есипович, услышав имя просителя и предчувствуя непростой разговор, нахмурился и вместе с тем был рад скорому окончанию дела. «С плеч долой — из сердца вон».

Иван Лукинич жестом пригласил всех садиться и уселся сам, не на обычное своё место в красном углу, а на лавку у стены, под слюдяным оконцем. С утра светило солнце, и свеч не зажигали.

— Говори, Василий Есипович, — кивнул степенной посадник. — Что розыск дал? Али впрямь лоцманы недоброе затевали против ганзейского купечества?

— Злого умысла не обнаружил. Лоцман Олферий божится, что не по своей воле повёл вслепую перегруженный учан, а по принуждению.

— Что скажешь, купечь? — Посадник повернулся к Клейсу.

Тот, недовольный суровостью тона, с каким задан вопрос, и тем, что его самого вынуждают оправдываться, отвечал с заносчивостью:

— Восемь годов я плавать Великий Новгород. И плохой была погод и шторм. Железо не белка, тягость кораблю. И таких плохих случай не бывать. Лоцманы знали дело, этот — не знать, умения не иметь.

— Разность есть, однако, в словесах: был пьяный, стал неумелый, — возразил Василий Есипович и вдруг шлёпнул по колену широкой ладонью: — Восемь лет! Кузмин двадцать лет учаны водит и жалоб не имел.

Словно не замечая горячности тысяцкого, Иван Лукинич спросил участливо:

— Что же без железа приехал в сей раз?

— Долгий разговор, — буркнул Клейс Шове. — Не к этот месту.

— Оно, конечно, и соль нам нужна, — продолжал Иван Лукинич, и Клейс, да и Василий Есипович, слушая неторопливую речь посадника, невольно искали в ней потаённый смысл. — И соль нужна, и хлеб нужен, и железа много. А что, — повернулся он внезапно к тысяцкому, — соль-то не спасли?

— Бочки щелястые, промыло всю, — махнул Василий Есипович рукой. — Негодный товар.

Возмущённый Клейс Шове вскочил с лавки:

— Не было так, чтоб я возить худой товар! Клевета!

— Неужто? — усмехнулся Василий Есипович уже открыто. Он шагнул к двери и громко скомандовал: — Фрол, неси!

В горницу вошёл ражий холоп, держа обеими руками перед собой что-то тяжёлое, завёрнутое в холстину {4} . Осторожно опустив свою ношу на пол, он низко поклонился присутствующим.

4

В горницу вошёл ражий холоп, держа обеими руками перед собой что-то тяжёлое, завёрнутое в холстину. — Холоп в средневековой Руси — зависимый человек-соплеменник. Холопы жили в доме господина, получали от него пропитание и средства к существованию и обязаны были выполнять даваемую господином работу.

Известно несколько видов холопства. Полные холопы, попавшие в холопство за очень большие долги, пленные или дети полных холопов были бесправными рабами своего господина, его власть над ними была безгранична — он мог убить, наказать, наградить, продать холопа, заставить его выполнять любую работу; все имущество полного холопа принадлежало господину. Из полных холопов обычно состояла часть домашней прислуги и охрана боярина.

Докладные (или кабальные) холопы были людьми, взявшими в долг определённую сумму денег и не сумевшими вернуть её в срок. За свой долг они становились холопами и оставались у господина до тех пор, пока своим трудом не возместят ему убытки. Докладных холопов господин не мог продать, наказать, тем более убить.

Добровольные холопы — это люди, по своей воле явившиеся к господину и обязавшиеся служить ему. В добровольные холопы шли бедняки, разорившиеся, те, кто потерял своё имущество в результате войн, пожаров или неурожаев. Добровольные холопы оставались у господина определённый при поступлении срок или, если о сроке не договаривались, столько, сколько хотели сами. По своему положению они были близки к докладным холопам — господин кормил их, давал кров и одежду, а они обязаны были работать на него, при этом господин не мог продать, казнить или наказать их. Докладные и добровольные холопы могли владеть личным имуществом, и известны случаи, когда преуспевающий холоп становился богаче своего хозяина, когда господин ходил у холопа в должниках.

— Вскрой!

Холоп развернул холстину, под которой оказался тюк красного сукна, изодранного по краям баграми. Василий Есипович стал рядом и в упор посмотрел на немецкого купца:

— Твой?

Недоумевающий Клейс Шове приблизился и, наклонившись, потеребил в пальцах торчащий из тюка рваный лоскут ткани. Пальцы испачкала краснота.

— Не... — начал было Клейс гневно и осёкся, узнав на обёрточном сукне клеймо Гюнтера Фогера. Лицо его побагровело, будто тоже коснулось линялого поддельного сукна. Неверной походкой он добрался до лавки и опустился на неё, низко склонив голову.

Иван Лукинич, тихо смеясь, поглаживал бородку:

— Ай да тысяцкий! Потешил!

Василий Есипович, довольный, петухом прохаживался по горнице.

В дверях показался вечевой позовник [12] .

— Посадник Неревского конца Дмитрий Исакович Борецкий [13] просит допустить.

— Зови, зови, — велел Иван Лукинич весело и, обернувшись к понурому Клейсу, спросил уже сурово: — Так как же решим с тобой, купечь? Сколько, запамятовал, убытку в жалобной грамоте насчитал?

12

Вечевой позовник — должностное лицо в новгородской администрации. Выполнял функции глашатая на вече и секретаря при высших должностных лицах.

13

Посадник Неревского конца Дмитрий Исакович Борецкий... — Дмитрий Исакович Борецкий (около 1445 — 24.07.1471) — новгородский боярин, старший сын посадника И. А. Борецкого и Марфы Борецкой. Под влиянием матери стал активным противником подчинения Новгорода Москве и одним из вожаков партии сторонников присоединения Новгорода к Литве. В 1470 г. был избран посадником, ездил с посольством к великому князю Литовскому Казимиру IV, где заключил договор о присоединении Новгорода к Литве. Желая сдержать активность Д. Й. Борецкого и подорвать доверие сторонников к нему, великий князь Московский в том же году пожаловал его боярином московским, но Дмитрий остался врагом Москвы. Совместно с посадником Василием Казимером командовал новгородским войском в походе против москвичей 1471 г. и Щелонской битве (14.07.1471), где был разбит и пленён москвичами. Казнён но приказу Ивана III как бунтовщик и изменник отсечением головы.

Клейс подавленно молчал.

— Василий Есипович, гаванские [14] знают про сукно?

— Не сказывал ещё, — ответил тысяцкий. — Сам прежде хотел проверить.

— А и не сказывай пока, — сказал Иван Лукинич. — Время неспокойное, как бы кобели немецкие опять кого не покусали. Где Олферий твой?

— Под стражей.

— Отпусти. А за оплошность свою пусть сына снаряжает в ополчение с конём.

— Всё ж не минем размирия? — тяжело вздохнул Василий Есипович.

14

Купцы Иванского общества, самый богатый слой новгородского купечества, имевшие свою церковь Ивана-на-Опоках.

Иван Лукинич покосился на Клейса и не ответил.

Дверь распахнулась, и в горницу пружинистой походкой вошёл Дмитрий Борецкий, новоизбранный неревский посадник, ладный, красивый, с вьющимися каштановыми волосами и бородой. Уже не юноша (имел жену и сына-отрока), он заражал окружающих такой неперебродившей энергией молодости, что боярская молодёжь, душою которой он был, жаждала рядом с ним удальства и геройства.

— Кстати пришёл. — Иван Лукинич приветливо улыбнулся молодому посаднику. — Как мать? Здорова?

— Слава Богу, — сказал Дмитрий, улыбаясь в ответ. — Просим к нам сегодня, Иван Лукинич. И тебя, Василий Есипович, ждём.

— Да я не запамятовал, — кивнул тысяцкий. — Что, есть новости?

— А ты, Василий Есипович, время не торопи, — заметил Иван Лукинич. — С жалобой не разобрались ещё. Поведай-ка ещё раз, как дело было.

Дмитрий слушал историю с затонувшим учаном, весело щурясь и покрякивая. Наконец не выдержал, расхохотался.

— Ай лоцман, ай дурак! — приговаривал он, всплёскивая руками. — Такой товар утопил! Боярыням нашим то сукно продать — и не злословили бы друг на дружку, а по баням сидючи век отмывались.

С того момента как пришёл Дмитрий, Клейс Шове, встав с лавки, уже не решался сесть, угадывая в Борецком лицо в Новгороде значительное. Он стоял, игнорируемый всеми, и сердце его терзали обида, гнев, стыд. За что ему такое унижение на старости лет! Деньги, пусть их, сегодня утонули, завтра, дай Бог, всплывут снова. Но репутация! Потерять репутацию — потерять всё. Ему никто не подаст руки, на него будут указывать пальцем: Клейс Шове опозорил Ганзу, обесчестил звание немецкого купца! Какой он был глупец, что цеплялся за жизнь, барахтаясь в ледяной воде, а не утонул вместе с проклятыми бочками. Чего он добился? Его судьбу решают три русских вельможи, грубые, неотёсанные, косматобородые, словно мерзкие злые тролли, которые являлись ему в детских снах.

Подавленный собственными мыслями, он не услышал обращённого к нему вопроса и очнулся, озираясь, разбуженный неожиданной тишиной. Все смотрели на него.

— Служба Великому Новгороду — честь великая, — вновь заговорил Иван Лукинич. — Не всякому бывает предложена. А убыток, что ж, убыток мы возместим, даже сверх того. Купечь ты опытный, а что оступился раз, с кем не бывает.

Неторопливая мягкая речь степенного посадника успокаивала, расслабляла. Клейс слушал, но никак не мог взять в толк, чего от него хотят.