Марфа окаянная

Мария Ярославна троекратно перекрестилась.

Иван слушал её с жадностью, глаза разгорелись. Спросил:

— Не отец ли и надоумил его?

Мать покачала головой.

— Сомневаюсь, я бы наперёд знала, отговорила бы. Сам, пёс, захотел выслужиться перед хозяином.

— А по мне, хоть бы и пёс, лишь бы яйца нёс! — каким-то сдавленным смехом засмеялся великий князь.

Мария испуганно взглянула на сына и быстро опустила голову, скрывая выразившееся на лице страдание.

Знай Степан Бородатый, терпеливо ожидающий допущения к великому князю, что речь только что шла о нём и о новгородском происшествии семнадцатилетней давности и что великая княгиня Мария Ярославна пеняет ему за него, он был бы несказанно удивлён. Отравление князя Дмитрия Юрьевича Шемяки он считал одним из удачнейших своих предприятий. Хорошее было время! Прозвище Бородатый ещё не совсем прилепилось к нему, были целы зубы и не обнажила затылок круглая плешь. Поручение, с которым он поехал тогда в Новгород, было нетрудным: проверить обоснованность жалобы небогатого землями Клопского монастыря на бояр Лошинских, отобравших в свою пользу две деревеньки в Шелонской пятине. Бородатый просмотрел монастырские купчие и данные грамоты, проверил на всякий случай нужные документы в архивах Софийского собора и убедился, что претензии монахов справедливы. Но возвращаться в Москву не спешил, положив себе ещё неделю на чтение греческих книг в библиотеке архиепископа, на что получил разрешение как посланник великого князя. Не мог отказать себе в этом удовольствии, страсть к чтению с юных лет захватила его. Если бы не авантюрный характер, остался бы навек переписчиком, радовался саморучно изображаемым буквицам и словесам, был бы покоен и счастлив. Память имел цепкую, знал наизусть целые страницы из летописей, тексты судебных актов и договоров. Василий Васильевич ценил его за это, часто призывал к себе за какой-нибудь справкой, а уже слепой заставлял читать вслух священные книги: голос нравился, густой и торжественный. Но приблизил Степана к себе гораздо раньше, когда Иван только родился.

Донесли Василию Васильевичу, что бродит по Москве молодой монах, распространяя пророчество о новорождённом сыне. Монаха задержали, привели к великому князю.

— Ответствуй, кто таков? — строго приказал Василий Васильевич.

— Аз монах странствующий, — ответствовал тот со страхом и надеждой. — Наречён Степаном.

— Пошто народ будоражил речами дерзкими?

Степан изобразил на лице покорную невинность.

— Дерзать не смею. Передаю речи не дерзкие, а радостные, славящие властителя мудрого, надежду земли Русской.

— А об Иване что сказывал?

— Слова те не мои, а Божьего человека Михаила Клопского, слышанные мною в Троицкой обители под Новгородом Великим [34] .

На самом деле Степан никогда не покидал Москвы, а на Клопского, считавшегося юродивым, сослался потому, что знал о покровительстве, оказываемом ему великим князем и митрополитом. Он жил в Новгороде, грозил тамошним боярам карами за их гордыню, что также не могло не нравиться в Москве. К тому же был Михаил Клопский сыном героя Куликовской битвы Дмитрия Боброка и дочери великого князя Ивана Красного Анны {23} . Анна Ивановна, в свою очередь, приходилась сестрой Дмитрию Донскому. Так что новгородский юродивый был не слишком дальним родственником Василия Васильевича. Этот сложный расчёт, который Степан готовил долго и тщательно, в конце концов себя оправдал.

34

— Слова те не мои, а Божьего человека Михаила Клопского, слышанные мною в Троицкой обители под Новгородом Великим. — Святой Михаил Клопский (середина XV в.) — настоятель Троице-Михайловского (позднее Клопского) монастыря на реке Веряже в Новгородской земле. Канонизирован в 1567 г. Согласно житию, обладал даром прорицания, неоднократно предсказывал падение Новгорода и подчинение его Москве, открывал судьбы многим новгородским боярам, предсказал великие дела князя Ивана III.

23

К тому же был Михаил Клопский сыном героя Куликовской битвы Дмитрия Боброка и дочери великого князя Ивана Красного Анны. — Князь Дмитрий Михайлович (Алибуртович) Боброк-Волынский (? — после 1397 г.) — боярин московский. Происходит из рода литовских волынских князей. В 1360-х гг. выехал на Русь. В 1368 г. перешёл на службу к великим князьям московским, где прославился как выдающийся военачальник и стал близким другом великого князя Дмитрия Донского. В 1371 г. разбил войска рязанского князя Олега, в 1376 г. подчинил Москве волжскую Булгарию, в 1379 г. отлично воевал в Москве. Особо прославился в Куликовской битве, где вместе с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским командовал засадным полком, удар которого решил исход сражения в пользу русских. Первым из московских бояр удостоился чести породниться с великим князем: Дмитрий Донской выдал за него свою сестру Анну. Отец святого Михаила Клопского.

Иван II Иванович Красный (1326 — 13.11.1359) — князь Звенигородский (1341 — 1353), великий князь Владимирский (1353—1359), второй сын великого князя Ивана I Даниловича Калиты. Наследовал великое княжение по смерти своего бездетного старшего брата великого князя Семёна Ивановича. О его правлении известно мало. Частыми поездками в Орду Иван II добился расположения ханов, что позволило ему уберечь своё княжение от татарских набегов и выстоять в борьбе с Рязанью, Тверью и Новгородом. Был дважды женат. Его старший сын от первого брака (с некой неизвестного происхождения Александрой) — великий князь Дмитрий Иванович Донской. По преданиям, был очень красив, за что и получил прозвище Красный — красивый.

Анна Ивановна (?), княжна Владимирская, дочь великого князя Ивана II Ивановича, сестра Дмитрия Донского. В 1382 г. была выдана замуж за боярина князя Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского, славного воина, героя Куликовской битвы.

Великий князь смягчился и посмотрел на монаха с интересом:

— Стар, небось, блаженный Михаил?

— Годы своего не отдадут, — согласно закивал Степан. — Однако здоровье ещё есть, Бог милостив.

— Что же внушил ему Господь?

Степан всем своим существом выразил благоговение при воспоминании о чудесном пророчестве, свидетелем которого якобы был, и произнёс торжественно:

— Едва дошла до Новгорода весть о рождении Ивана Васильевича, изрекли уста человека Божьего: «Сей будет наследник отцу своему и захочет разорить обычаи земли Новгородской, и погибель граду нашему от него будет: злата и серебра сберёт много и страшен будет осподарь всея земли Русской, еже и бысть!»

Василий Васильевич сидел глубоко задумавшись, насупив брови. Тишина наступила такая, что стражник, стоящий в дверях, до боли в пальцах сжал рукоять тесака, готовый по первому же знаку скрутить молодого монаха.

Но всё обошлось.

— Перепиши мне на пергаменте пророчество сие, — приказал Василий Васильевич. — Отныне будешь старшим при писцах моих. А далее по заслугам поглядим.

Степан сил не жалел, чтобы оправдать доверие великого князя, выделиться, стать слугой незаменимым, а значит, и власть над другими имеющим значительную. И вот представился такой случай в той новгородской поездке.

Углицкий князь Дмитрий Шемяка, утративший и власть, и войско своё, благополучно тем не менее обосновался в Новгороде, окружённый заботами и вниманием великих бояр {24} . Гостеприимство, оказанное опальному князю, бросало вызов Москве, подчёркивало высокомерное равнодушие Новгородской республики к внутренним московским делам. Между тем не все в Новгороде эту политику одобряли.

Шемякинский боярин Иван Котов и посадник Исак Богородицкий сами отыскали Степана {25} . Котов, которому Шемяка золотые горы сулил, теперь остался ни с чем, даже вотчин своих лишился, что возле Галича и Чухломы. Тайную мечту теперь лелеял переметнуться на службу к великому князю. Богородицкий же откровенно боялся войны с Москвой («Шемяку приютив, с огнём играем»).

24

Углицкий князь Дмитрий Шемяка, утративший и власть, и войско своё, благополучно тем не менее обосновался в Новгороде, окружённый заботами и вниманием великих бояр. — Автор неточно передаст положение Дмитрия Шемяки в Новгороде в 1452 — 1453 гг. Потеряв зимой 1451 — 1452 гг. Углич и Подвинье, последнюю его опору в борьбе с Василием II, Шемяка бежал в Новгород, но был встречен там весьма холодно: новгородцы понимали, что князь Дмитрий Юрьевич обречён — у него нет больше сил бороться с великим князем Московским. В этой ситуации держать Шемяку в Новгороде становилось опасно — это был неприкрытый вызов Москве, и Василий II мог ответить военным походом. Большинство новгородцев не желало открытой конфронтации с сильным московским князем, поэтому Шемяке было отказано во всякой поддержке. Князь Дмитрий Юрьевич оставался в Новгороде лишь на правах частного лица, деньги на содержание ему давали несколько видных боярских семей, но почему они это делали: для того ли, чтобы впоследствии продолжить борьбу с Москвой, или для того, чтобы в нужный момент схватить Шемяку и выдать его московскому князю и заслужить тем благоволение Василия II, мы можем только гадать. Последовавшее вскоре отравление князя Дмитрия и то, что никто не понёс за это наказания, хотя имена отравителей были всем известны и даже записаны в летопись, говорит в пользу того, что Шемяка был в Новгороде скорее пленником, чем гостем.

25

Шемякинский боярин Иван Котов и посадник Исак Богородицкий сами отыскали Степана. — Автор допускает вольность в трактовке событий. Согласно сообщениям Сокращённых летописцев, отраву для Шемяки привёз в Новгород из Москвы дьяк Степан Бородатый. Он вошёл в сношения с новгородским (а не «Шемякиным») боярином Иваном Котовым, подкупившим повара по прозвищу Поганка, который и подсыпал яд в поданного князю Дмитрию цыплёнка. Новгородская летопись по списку Дубровского излагает события иначе — снова упоминаются Степан Бородатый, повар Поганка и отравленный цыплёнок, но помог Бородатому осуществить отравление посадник Исак Борецкий (см. о нём коммент. №6), который якобы сам разыскал Бородатого, взял у него яд и велел своему холопу Поганке, которого сам же посадник и отдал в услужение Шемяке, отравить кушанье. Об Иване Котове, кроме упоминания его в рассказе об отравлении, нам больше ни по каким источникам ничего не известно, равно как и о роде новгородских бояр Котовых вообще. Из этого можно предположить, что Котов — персонаж, вымышленный летописцами, и если кто-нибудь из новгородцев и содействовал дьяку Степану Бородатому в отравлении Шемяки, то скорее всего это был посадник Исак Борецкий.

Степан в разговоре важничал, давал понять, что Василий Васильевич к его советам прислушивается, дары — двадцать пять рублей и браслет с каменьями — принял с достоинством, будто не удивишь его этим. Шемякину голову разыграли в полчаса. У Богородицкого уже и зелье было припасено, сготовленное надёжным евреем-лекарем. Котов взялся вылить флакон в мёд, который выпьет Шемяка. Вину решено было свалить на повара, у того и прозвище подходящее — Поганка.

Впервые Степан испытывал азартное волнение политической интриги. Человека, избежавшего плена или гибели от ратного меча, можно, оказывается, уничтожить тихим сговором, приятной беседой с умными людьми, мало при этом рискуя самому. Просто бывает порой полезно очутиться в нужный момент в нужном месте. Это чутьё на нужное время и место он впоследствии очень в себе развил.

Шемяка умер через два дня, и Степан, не медля ни минуты, выехал из Новгорода.

Василий Васильевич выслушал его хмуро и молча, вопросов не задавал и надолго удалил от себя. Степан приготовился к худшему, ждал с утра до вечера прихода стражников и ругал себя за опрометчивую инициативу. Ночами вздыхала, ворочалась и всхлипывала Евдоха, мешая заснуть. Но, когда совсем стало невмоготу, вдруг был пожалован в дьяки. Вновь понадобились его справки и выписки из договорных актов Новгорода с Москвой. Понял, что угодил. Узнал и то, что боярину Котову возвращена чухломская вотчина. Об Исаке же Богородицком более ничего не слышал, да и не стремился.

В Великом Новгороде пришлось бывать ещё не раз. И во время ратного похода, и в должности посла, и вовсе без должности, тайно, скрывая имя и меняя внешность. Как сейчас, к примеру. Стараниями Бородатого было устроено так, что о любом, даже маловажном событии Москва узнавала тотчас. Десятки соглядатаев из местных жителей за хорошую плату слали дьяку свои донесения, которые он сообщал великому князю. Но когда речь шла о деле политической важности, он уже не доверял никому и рисковал сам.

На колокольне Михаила Архангела зазвонили к вечерне. Негромкий мягкий перезвон потерялся в басовитой торжественности колокола Успенского собора. А там подхватили остальные церкви, соборы, монастыри, и вся деревянная Москва вздохнула, приподнялась над суетой и грязью и поплыла легко и свободно по волнам православной веры своей.

...Иван Васильевич принял Бородатого в гриднице на втором этаже великокняжеского терема. Наступил уже глубокий вечер, и пять свечей едва освещали просторную комнату с невысоким закоптившимся потолком.

— Заждался, Степан Тимофеевич? — приветствовал его Иван. — С великой княгиней говорили о тебе. Довольна тобою. — Бородатый поклонился с почтительностью. — Ну, говори, что в отчине моей, в Новгороде Великом, что проведал?

— Неутешительны вести, — робко начал дьяк и с опаской взглянул в глаза великому князю, пытаясь угадать его настроение.