Марфа окаянная

Мария Ярославна и понимала, и не понимала раздумий Феодосия. Не хотела понимать. По-матерински ещё слабо надеялась если не на счастье, то хотя бы на мирный покой для сына и внуков.

— Я ведь вижу, мучается он. Смерть жены его ожесточила.

— Не желай невозможного, — отвечал Феодосий. — Не имеет счастья имущий власть. Княжна мешала власти его, а теперь нет. И скрывает он в сердце ужас от тайных помыслов своих.

Марию бросало в холод от этих слов.

— Как можешь ты, владыко, говорить такое матери!

— Стары мы с тобой, поздно лукавить. Да и не Ивана в том вина. Господь обратил взор свой на Русь. Что о нас с тобой толковать, когда вокруг Орден, Литва и Орда. А тверянка кроткая, не при тебе будет сказано, не чета была великому князю Московскому.

...Мария Ярославна глубоко вздохнула. Провела ладонями по лицу, словно отгоняя тяжкие думы. Боль в виске понемногу успокаивалась. Боясь вновь её растревожить, Мария осторожно встала и подошла к небольшому берёзовому столику, покрытому гвоздичного цвета мягкой бархатной скатертью. На столике лежала, утопая в бархате, кипарисовая доска размером со средней величины икону, и Мария Ярославна, уже в который раз, принялась рассматривать девичий лик, писанный по дереву сухими красками. Полноватые щёки, губы плотно сжаты, но тоже крупны, округлый подбородок, глаза скромно опущены. Лоб скрывает девичий венец, украшенный драгоценными камнями и жемчужной поднизью. Невеста царской крови! Не красавица. Да и царственной величественности Мария Ярославна в ней не находила. И так хотелось взглянуть ей в глаза, угадать, что мыслит, на что надеется деспина [31] Зоя {17} . Машенька «не чета была» Ивану, какова эта-то будет?..

31

Деспина — дочь деспота. Отец Зои Фома Палеолог был деспотом Морейским.

17

И так хотелось взглянуть ей в глаза, угадать, что мыслит, на что надеется деспина Зоя. — Зоя Палеолог (1443(?) — 07.4.1503) — великая княгиня Московская Софья Фоминишна (1472 — 1503), младшая дочь Фомы Палеолога, правителя (деспота) византийской провинции Морей, брата последнего императора Византии — Константина XI Палеолога, погибшего при защите Константинополя от войск турецкого султана Махмуда II в 1453 г. С падением Константинополя прекратилось и существование Византии. Фома Палеолог со своей семьёй бежал в Италию, где жил на скромную пенсию Папы Римского Павла II. После смерти Фомы Павел II стал искать выгодную партию для последней представительницы рода византийских императоров и остановил свой выбор на великом князе Московском Иване III. Папа рассчитывал на то, что, выдав замуж за православного монарха обязанную ему племянницу императора, сможет через Зою влиять на политические и, главное, религиозные дела Московского государства: стержнем политики папства во второй половине XV в. было распространение на некатолические земли Европы униатства — религиозного учения, возникшего в результате заключения в 1439 г. союза (унии) между Папой Римским и константинопольским патриархом. Согласно унии Православная Церковь, сохраняя в основном свои догматы и обряды, объединялась с Римско-католической и признавала главенство Римского Папы. В России униатство не было признано, и Павел II рассчитывал, что с помощью Зои Палеолог он сможет распространить свою власть на московские земли. Начавшиеся в 1469 г. переговоры с Москвой завершились 12 ноября 1472 г. свадьбой Ивана III и Зои Палеолог, которой пришлось предварительно отказаться от униатства и принять православное имя Софья Фоминишна. Расчёты Папы Павла II не оправдались: великая княгиня Софья Фоминишна не стала его марионеткой и не содействовала распространению униатства в России, а, напротив, была ревностной приверженицей Русской Православной Церкви.

От брака Ивана III с Софьей Фоминишной родилось пять сыновей. Энергичная и властная, Софья Фоминишна немало интриговала при великокняжеском дворе, желая добиться того, чтобы её старший сын Василий Иванович наследовал великокняжеский стол, что ей и удалось. Отношения Ивана III со второй женой были достаточно сдержанными — симпатизируя лично великой княгине, Иван III не позволял ей вмешиваться в государственные дела, свободно распоряжаться средствами из великокняжеской казны.

С появлением в Москве Софьи Фоминишны связывается принятие русским великокняжеским двором некоторых обычаев двора византийских императоров: роскоши, церемониалов и, в частности, государственного герба — двуглавого орла.

Посольство посадника Василия Ананьина из-за раскисших дорог добиралось до Москвы две недели, почти вдвое дольше обычного {18} . Да особенно и не торопились, поездка была рядовая, обычные земские дела. Требовалось отчитаться за них перед великим князем, заодно оценив московские настроения, явные и тайные планы Ивана Васильевича, верность воевод и бояр своему государю.

Ананьин, крепкий, румянощёкий, неунывающий, знал о поручении, с которым ехал Клейс Шове, но скептически относился к этой затее, считая её абсолютно ненужной. Самолюбивый до крайности, всегда уверенный в себе, Ананьин в той же степени был уверен в непобедимости Великого Новгорода. К осторожной политике Ивана Лукинича и других старейших посадников относился с насмешливостью, номинальную власть Москвы над Новгородом считал досадным недоразумением. «Если бы четырнадцать лет назад, — думал он, — не убоялись Василия Тёмного, не дали отпускного, а вышли бы всей новгородской ратью на войско московское, надолго бы, если не навсегда, сбили спесь с великого князя» {19} . В победе он не сомневался. Не сомневался и в успехе близкой, неизбежной войны, ждал её, мечтал о ратных подвигах и новых вотчинах. Был, однако, осмотрителен и своё настроение перед великим князем обнаруживать не хотел.

18

Посольство посадника Василия Ананьина из-за раскисших дорог добиралось до Москвы две недели, почти вдвое дольше обычного. — В ноябре 1471 года из Новгорода в Москву было послано посольство для получения согласия великого князя Ивана III на приезд в Москву для поставления в сан нового архиепископа Новгородского Феофила и обсуждения малозначащих экономических вопросов. Возглавлял посольство новгородский боярин Василий Андреевич Ананьин (? — после 1475 г.), происходивший из старинной фамилии бояр Ананьиных, противник Москвы, сторонник присоединения Новгорода к Литве. Позднее Ананьин участвовал в Шелонской битве, был пленён, но освобождён по ходатайству архиепископа Феофила, не изменил своих взглядов, в 1475 г. участвовал в разбойном нападении на Славкову и Никитскую улицы в Новгороде, где были сожжены и разграблены дома сторонников Москвы. За это в ноябре 1475 г. был отдан под суд, по приговору великого князя Ивана III «посажен в железы» и вместе с Фёдором Борецким отправлен на заточение в Муром, где, по-видимому, и умер.

19

«Если бы четырнадцать лет назад, — думал он, — не убоялись Василия Тёмного, не дали отпускного, а вышли бы всей новгородской ратью на войско московское, надолго бы, если не навсегда, сбили спесь с великого князя». — Речь идёт о событиях 1456 г. — походе великого князя Василия II Васильевича на Новгород. Этот поход стал завершающим актом междоусобной войны середины XV в. Покончив с Дмитрием Шемякой и его союзниками, Василий II отправился покарать Новгород за его пособничество врагам Москвы. Новгородцы выслали навстречу великому князю отборную рать — около десяти тысяч всадников, вооружённых и обученных по образцу орденских рыцарей, под командованием лучших новгородских воевод — князей Александра Чарторыжского и В. В. Гребёнки Шуйского, посадников Ивана Лукинича и Василия Казимера. Но 3 февраля 1456 г. под Русой это войско было наголову разбито четырёхтысячным передовым отрядом москвичей под начальством И. В. Стриги Оболенского и Фёдора Басенка. После этого поражения и взятия ратями Василия II нескольких городов в Новгородской земле Новгород запросил мира. В селении Яжелбицы в конце февраля был заключён мирный договор, по которому Новгород уплачивал Москве контрибуцию в восемь тысяч рублей, признавал власть великого князя, обязывался вернуть всех пленных и все земли, захваченные у Москвы в ходе междоусобной войны середины XV в. При всём том права самостоятельности Новгорода Яжелбицким договором подорваны не были, а подчинение московскому князю оставалось формальным.

Клейс Шове никогда прежде в пределы Руси далее Новгорода не углублялся. Немецкие карты говорили об обширности этой полудикой страны, восточных пределов которой и они не обозначали с уверенностью. Привыкший значительные расстояния преодолевать кратчайшим водным путём, Клейс страдал от медлительности возов и повозок, пробирающихся вперёд по плохим дорогам. Колёса вязли по ось, застревали, и часто приходилось спрыгивать с повозки в чёрную грязь, облегчая труд приземистых лошадей. Ещё более приводили его в отчаяние унылые, повторяющиеся изо дня в день пейзажи, маленькие, в два-три двора, деревеньки, в которых останавливались на ночлег, избы с кусающимися насекомыми, грубая пища с кусками ржаного хлеба, вызывающего изжогу, и отсутствие элементарных бытовых удобств. «Нужно быть скотиной, — ругался про себя Клейс, — чтобы не замечать своего скотского существования! Последний прусский свинопас живёт опрятней!»

Сама Москва поразила его не меньше. Он и не заметил, как въехали в неё. Те же избы, дворы, деревянные церквушки и часовни, коровы, козы и куры, мужики в лаптях и овчинах — всё, что уже виделось им в дороге, только в великом множестве. Будто вся Русь убогая стеклась в одно место, называемое Москвою.

И ещё полдня занял путь по городу. Долго пережидали затор на мосту через реку. Пала кляча, тащившая груженную репой телегу. Началась бестолковая перебранка, драка между возницами. Наконец труп распрягли и спихнули в воду. Мужик, хозяин репы, не унимался. Подъехавший верхом пристав велел его связать, а вслед за клячей спихнуть и телегу. Жёлтые головки репы, ныряя, поплыли по течению. Движение восстановилось.

Проехали Чертолино [32] . Пришлось объезжать Занеглинье, лежащее в развалинах после недавнего пожара. От Сретенского монастыря повернули на Великую улицу, где дворы уже были побогаче, избы и хоромы выше и пышнее. Нищего народа поубавилось. Больше попадался навстречу ремесленный люд, купцы, священники в рясах. На Великой улице, в полутора верстах от Кремля, и встали, заполнив Новгородский двор обозными повозками, одна из которых была полна исключительно дарами великому князю Московскому.

32

Чертолино — бывшее село, ныне Пречистенка.

Дьяк Степан Бородатый прибыл в Москву пятью днями раньше Ананьина {20} . Гонца вместо себя не захотел на этот раз посылать, небезопасно уже было самому оставаться в Новгороде: многим примелькался — не брить же бороду! — да и по голосу могли признать. Торопился, почти не спал, торопил и вконец измотал охранных всадников, не говоря о лошадях, менявшихся беспрестанно.

Примчавшись, едва успел омыться в не успевшей разогреться бане и даже не отобедал ещё (к огорчению и сетованию дородной супруги Евдохи), как великий князь потребовал его к себе. Тут-то он и успокоился. Неспешно облачился в выходной, ставший чуть свободней (похудел-таки) терлик [33] , дотошно проверил на крепость и застегнул все тридцать пуговиц. Не опасался заставить себя ждать, знал — Иван Васильевич примет его не тотчас же, хорошо если до ужина. Знал и вполне одобрял правило великого князя потомить человека ожиданием, лишить уверенности, дать почувствовать ему свою незначительность и даже ничтожность. Нетерпеливые псковские посадники, приехавшие просить в наместники нового князя взамен гуляки и буяна Владимира Андреевича, три дня маялись, недоумевая и гадая о грехах своих {21} . А на четвёртый день были милостиво приняты и получили князя Ивана Александровича Звенигородского {22} — того, кого и хотели.

20

Дьяк Степан Бородатый прибыл в Москву пятью днями раньше Ананьина. — Степан Бородатый (даты жизни неизвестны) — дьяк великой княгини Московской Марьи Ярославны, книжник, великий знаток летописей, мастер дипломатических переговоров. В 1448 г. очень удачно подготовил почву для заключения русско-литовского договора. Специалист по новгородским делам. В 1456 г. участвовал в «походе миром» великого князя Василия II на Новгород, в 1460 г. — в посольстве в Новгород. В 1452—1470 гг. несколько раз с неизвестной целью ездил в Новгород неофициально. Летописи связывают с его именем внезапную смерть князя Дмитрия Шемяки (см. прим, к стр. 50). В 1471 г. великий князь Иван III взял Бородатого с собой в поход на Новгород, дабы с его помощью мотивировать свои требования к новгородцам ссылками на летописную старину. Бородатому приписывается авторство московской повести о походе Ивана Васильевича на Новгород.

33

Терлик — длинный кафтан с короткими рукавами.

21

Нетерпеливые псковские посадники, приехавшие просить в наместники нового князя взамен гуляки и буяна Владимира Андреевича, три дня маялись, недоумевая и гадая о грехах своих. — Князь Владимир Андреевич Ростовский (? — 1470-е гг.). Служил в войске великого князя Московского Василия II, в 1462 г. поставлен им наместником во Пскове (против воли псковичей). На посту наместника зарекомендовал себя очень плохо — запустил государственные дела, занимался исключительно пьянством и развратом. В конце 1463 г. псковичи с позором изгнали князя Владимира Андреевича. Впоследствии Владимир Андреевич служил в московском войске. В 1474 г. передал свою часть Ростовского княжества Ивану III.

22

А на четвёртый день были милостиво приняты и получили князя Ивана Александровича Звенигородского — того, кого и хотели. — Князь Иван Александрович Звенигородский (? — после 1485 г.), служил великим князьям московским Василию II и Ивану III, был наместником в 1450-х гг. в Коломне, где неоднократно отражал набеги татар, в 1463 — 1467 гг. во Пскове. Псковичи сами пригласили князя Ивана Александровича и не ошиблись в нём: князь Иван зарекомендовал себя как мудрый и рачительный правитель, умелый и бесстрашный военачальник. После того как Иван III отозвал князя Ивана Александровича из Пскова, псковичи вплоть до смерти последнего постоянно просили великого князя снова вернуть князя Ивана Александровича на Псковское наместничество.

Чересчур медлить, однако, тоже не следовало. Дьяк ещё раз пригладил смоляную косматую бороду резным костяным гребнем и вышел со двора, перекрестившись на соседствующую с домом деревянную церковь Михаила Архангела. Пройти было недалеко, шагов двести, мимо недавно выстроенной Благовещенской церкви до Старого места, где располагались хоромы московского великого князя. Однако и этот путь Степан проделал верхом, как и требовало достоинство государственного человека.

Иван действительно принял Бородатого не сразу. По просьбе матери зашёл к ней для разговора о бедственном состоянии Успенского собора, построенного ещё Иваном Калитой, обветшавшего за полторы сотни лет. Боялись, что собор в любой момент может рухнуть, своды поддерживались толстыми брёвнами. О его перестройке сильно радел митрополит, и Мария Ярославна, никогда не просящая за себя, просила денег на новое строительство ради Феодосия.

Иван хмурился. С годами он становился скупым, деньги к тому же необходимы были для похода на Новгород, Иван уже почти не сомневался в его неизбежности.

Разговор мучил обоих, и его решили отложить до удобного случая.

Поговорили о братьях, о том, что двенадцати летний Ваня растёт быстро и уже сидит в седле не хуже татарина, о здоровье Феодосия.

— Слышал, в монастырь грозится уйти? — спросил Иван. Он не слишком жаловал митрополита. В сравнении с Ионой, которого хорошо знал и любил с детства, Феодосий, строгий, чопорный, не стоил, по его мнению, той трогательной заботы, какую оказывала ему мать.

— Несправедлив ты к нему, — вздохнула Мария Ярославна. — Феодосий православную веру очищает от ереси, русскую церковь от бестолковых попов и безграмотных дьячков.

— Не довольно ли очищать? — отозвался Иван. — Скоро церкви наши вовсе без попов останутся. Ропщут на него.

— Не всякий ропот близко к сердцу нужно принимать.

— Это так, истинно так, — кивнул Иван, думая о чём-то своём. И тут же сменил тон: — Однако не все у нас невежественны. Бородатый внизу дожидается, когда приму его. Нынче из Новгорода. Книжник! Спросить хотел: могу полагаться на него?

— Василий Васильевич доверял дьяку Бородатому, — призналась великая княгиня.

— Отчего же отказались от него, матушка, мне передали?

Мария Ярославна не сразу ответила. Помрачнела лицом.

— Кровь на нём. Кровь врага лютого, страшного. Но не такую смерть я ему желала, какую уготовил дьяк Степан. Не тайную. Да что теперь... Годы уже прошли, затянулась рана сердечная, а тогда, думалось, сама бы калёным железом выжгла его лживые глаза. Прости меня, Господи Иисусе...