Маркиз де Боливар
Шрифт:
– Да, при Эйлау. И сам император приколол мне его на грудь, - сверкнув глазами из-под кустистых бровей, отозвался ротмистр.
– Я прискакал с адъютантским поручением - прямо с поля боя и застал императора за завтраком, он торопливо пил свою чашку какао.
"Grognard [27] !
– сказал он мне.
– Мой старый grognard, ты славно мчался. Как твой конь?" Я старый солдат, господин полковник, но, клянусь, у меня глаза были на мокром месте, когда мой император во время такого сражения удосужился спросить о моей лошади!
27 Ворчун (фр.).
–
– Вот я уже два года воюю беспрерывно, участвовал в семнадцати сражениях, в том числе - при прорыве линии у Торре Ведрас...
– досадливо проговорил Гюнтер.
– Но, раз я не служил в гвардии, Почетного легиона мне не досталось.
– Лейтенант Гюнтер!
– живо возразил Салиньяк, - Вы - два года на войне и побывали в семнадцати битвах. А знаете ли, сколько полей сражений прошел я, и таких, о которых вы даже не слышали, - еще когда император был генералом Республики? Знаете ли, сколько лет я орудую саблей? С тех времен, когда вы еще не родились!
– Вы слышали?
– с дрожью в голосе прошептал алькальд священнику, украдкой осеняя себя крестным знамением.
– Господи, избави нас и смилуйся над его несчастьем!
Брокендорф еще ворчал что-то о преимуществах пива или пивного супа перед какао и шоколадом, но полковник явно заинтересовался Салиньяком.
– Вы часто видели вблизи императора?
– спросил он.
– Я видел его в сотнях положений, но почти всегда - за работой; видел, как он диктовал письма секретарям, прохаживаясь по комнате, как делал расчеты и планировал походы соединений, склонившись над картой. Как он спрыгивал с коня и собственной рукой наводил пушку. Видел, как он, хмурясь, выслушивал просителей и как с мрачным видом объезжал поле после сражения. Но никогда я так не исполнялся чувством его величия, как в тот раз, когда я явился к его палатке и увидел его лежащим на шкуре и грезящим о будущих сражениях. Никого из полководцев и победителей нашего и прежних времен я не могу сравнить с ним, но он напоминает мне того кровавого древнего царя...
– Ирода!
– перебил священник. Оба они с алькальдом в суеверном ужасе смотрели на Салиньяка.
– Да, так точно, Ирода. Или еще Калигулу, - закончил Салиньяк и плеснул себе вина в стакан.
– Путь, которым он нас ведет, - задумчиво подхватил Донон, - идет через долины скорби и потоки крови... Но все же он ведет к свободе и счастью людей. Мы должны следовать за ним, у нас нет другой дороги. Родились мы в безвременье, нам ничего не остается, как надеяться на мир на небесах, ибо в земном мире нам отказано.
– Донон, ты говоришь прямо как монахиня после исповеди!
– вставил Брокендорф.
– Да и что мне мир?
– неожиданно взорвался Салиньяк.
– Война - мое дело на всю жизнь. И небо с его вечным покоем - не для меня создано!
– Это я и думал, - пролепетал алькальд.
– Мы это знаем, - подтвердил священник. И тихонько прочитал: - Deus in adjutorium meum intende! [28]
Обед закончился, мы все встали из-за стола. Салиньяк накинул свой плащ и, звеня шпорами, вышел первым. Священник с алькальдом провожали его боязливыми взглядами, а когда он исчез, священник обратился ко мне:
28 Боже, не замедли помочь мне! (лат.).
– Спросите, пожалуйста, того господина офицера, не бывал ли он уже когда-нибудь в Ла Бисбале?
– В Ла Бисбале? Да когда же это могло быть?
– удивился я.
Алькальд
дал ответ - и с таким видом, словно говорил о самой естественной вещи:– Лет пятьдесят тому назад, во времена моего деда, когда здесь в городе была ужасная чума!
Я захохотал, не понимая, что мне ответить на такую глупость. Алькальд и священник, боязливо крестясь, отошли от меня.
Донон говорил с Гюнтером, не сводя глаз с Монхиты.
– Да, я еще не видывал такого сходства. Ее волосы, рост, осанка, эти движения...
– Сходство будет полным, - откликнулся Гюнтер в своей обычной хвастливой манере, - когда я добьюсь, что она прошепчет мне на прощание: "До ночи, любимый!"
– Гюнтер!
– позвал вдруг полковник.
– Я здесь! Что вам угодно?
– доложил Гюнтер и вошел в кабинет полковника.
Я видел, как они говорили, и сразу же Гюнтер устремился ко мне, белый как стена, со злостью кусая губу.
– Я должен сдать тебе мою команду, - прошипел он,-и еще сегодня бежать с письмом полковника к генералу д'Ильеру в Терра де Молина. Это - козырный туз Эглофштейна!
– Ну, наверное, это письмо - крайне срочное, - предположил я, радуясь, что выбор полковника не пал на меня.
– Я дам тебе отличную польскую лошадь. Через пять дней ты вновь будешь здесь!
– А ты пойдешь сегодня вместо меня к Монхите! Ты заодно с Эглофштейном, я знаю! Ты и Эглофштейн, тухлое масло на заплесневевшем хлебе!
Я не удостоил его ответом, но вмешался Брокендорф.
– Гюнтер, да я тебя знаю, ты просто трусишь, тебе уже мерещатся пули герильясов!
– Трушу? Ты же видел, Брокендорф, как я вел солдат прямо в лоб на три стреляющие гаубицы!
– Полковник знает тебя как хорошего наездника, - примирительно заметил Донон.
– Да замолчите вы с вашей попугайской болтовней!
– взорвался Гюнтер. Ты думаешь, я не видел, как Эглофштейн за столом нашептывал командиру? Это он хочет убрать меня за сотню миль, только из-за Монхиты. Я буду негодяем, если забуду ему это! Он ничего не умеет, кроме как шпионить, и, если двое разговорятся, он уже тут как тут!
– Ну что ты станешь делать? Полковник приказал тебе, тут никакие проклятия не помогут!
– возразил Донон,
– Ни в вечность - нет! И пусть меня молния вобьет в землю, если я освобожу поле!
Я толкнул его, чтобы он притих, потому что Монхита подошла к роялю и приготовилась петь под аккомпанемент Эглофштейна.
Она спела "Son vergina verrosa" из оперы "Пуритане", и меня уже с первых нот охватила пронзительная тоска и блаженные воспоминания. Я много раз слышал именно эту арию от Франсуазы-Марии, и она стояла, как теперь Монхита, со своими круглыми детскими плечиками, склонив головку в пышных красно-золотых локонах, и тайком улыбалась мне. И блаженство пронизывало меня: давно ли я, ликуя, держал в объятиях трепещущее тело, покрывал этот рот хмельными поцелуями - и меня вновь захватила мысль: нет, иначе не может быть, это мне она тайком прошепчет на прощание: "До ночи, любимый!"
Монхита споткнулась на фразе: "Nel cor piu non mi sento" [29] и беспомощно посмотрела на полковника. А он ласково погладил ее рыжие волосы и сказал:
– Она впервые поет перед чужими, и в головке у нее удержалось только начало!
– У нее хороший голос, - заметил священник.
– Она и в церкви иногда у нас пела по праздникам вместе с лиценциатом, служившим одно время в библиотеке маркиза де Болибара. А теперь он получил хорошее место капеллан в Мадриде.
29 В моем сердце не осталось чувств (итал.).