Маркиз де Боливар
Шрифт:
Едва мы вошли, он обратил к нам свое лицо, и мы с удивлением и испугом узнали нашего полковника. Значит, это ему мы закатили такую "серенаду" у ворот! Но теперь мы стояли перед ним, и убегать было поздно...
– А ну, давайте-ка сюда!
– бросил он нам навстречу.
– Кто из вас тот повар, что надумал запечь меня в пирог?
– Эглофштейн! Вы должны говорить. Вы все сможете...
– услышал я шепот Донона.
– Господин полковник!
– выступил вперед адъютант.
– Простите нас! Уж вас мы ни в коем случае не имели в виду!
– Ах, не имели в виду!
– звучно захохотал полковник.
– Эглофштейн, я вам охотно верю, что сейчас вы были бы рады оказаться
Полковник, порою крайне гневливый, особенно когда его донимала мигрень, сегодня был явно в благодушном настроении. И мы сразу успокоились.
– Уж вы простите его, господин полковник!
– сказал Эглофштейн, указывая на Брокендорфа, который стоял с растерянным видом грешника, словно разбойник Варавва на пасхальном мирокие.
– Он и вообще дурень, а тут еще перепил лишнего!
– Ему не хватает bene distinguendum [18] , - вставил - во извинение Брокендорфу - латинист Донон.
– Иди-ка сюда, маленькая кокеточка!
– позвал полковник и вынул из кармана коробочку.
– Взгляни на человека, решившего запечь в пирог своего начальника!
В другом конце комнаты стояла кровать, подле нее на стене висели два образа Мадонны, маленький сосуд со святой водой и зеркало. Перед зеркалом спиной к нам стояла девушка в испанской одежде, в корсаже из черного плюша со шлейфом и кружевными прошвами вдоль всех швов и украшала свои волосы искусственными цветами. Она легкими шагами подошла к полковнику и положила руку ему на плечо,
18 Разумного различения вещей (лат.).
– Вот он - капитан Брокендорф!
– представил полковник.
– Погляди на него, это он готов был запечь меня! Смотри на него, пьянчужку, он большой, как бык, и гордый, как Голиаф, жрет живыми кур и уток...
Брокендорф стиснул зубы, угрюмо глядя в пол, и не произнес ни слова.
– Но - хороший солдат, я в этом убедился при Талавере!
– благодушно заключил полковник, и лицо Брокендорфа сразу приметно просветлело.
– Не трубочисты, не золотари - мои славные немецкие офицеры! ворчливо-добродушно добавил полковник и начал гладить свои огромные нафабренные усы, поглядывая то на вино, то на Монхиту.
Он был в эту ночь разговорчив, таким мы его давно не видали.
– Эглофштейн! Йохберг!
– подозвал он нас.
– Садитесь, выпейте со мной винца! Гюнтер! Что ты стоишь, словно освященная свечка?
– Он налил вина в стаканы.
– Ох уж эти испанские наперстки! Где-то добрая немецкая кружка моего дедушки?
Мы подошли к столу и последовали его примеру. А он привлек к себе Монхиту и с довольным видом поглаживал свою рыжую бороду.
– Послушай, Эглофштейн!
– сказал он с неожиданной дрожью в голосе. Ну разве она - не точный портрет моей покойной Франсуазы-Марии? Ее волосы, ее лоб, и глаза, и походка! Мог ли я подумать, что встречу мою жену, которую отнял у меня Бог, в какой-то испанской крысиной норе?
Мы изумленно воззрились на Монхиту - я, например, не обнаружил в ней ничего, что позволило бы сравнить ее с Франсуазой-Марией. Хотя волосы у нее были тоже медного оттенка и линия лба отдаленно напоминала лицо любимой. Но это была совершенно другая женщина. И остальные смотрели удивленно и даже растерянно. Эглофштейн не удержался от улыбки, а Брокендорф прямо-таки рот раскрыл, глядя на Монхиту, как рыба.
– Садись ближе, горячие глазки!
– полковник с нежностью взял Монхиту
– У тебя будут чудесные платья, прямо из Парижа, ты уже поняла? У меня в багаже их масса!
– Он только не сказал, что все женские наряды в его чемоданах принадлежали покойной жене.
– И шоколад тебе будут каждое утро подавать в постель.
– Но вы скоро должны будете опять идти в поход, и, когда я вас снова увижу, знает один Бог. А что же будет со мной, когда вы уйдете?
– тихонько спросила Монхита. Мы впервые услыхали ее голос. И верно - он был очень похож на голос Франсуазы-Марии. Озноб горького счастья потряс меня, потому что почти те же слова говорила она когда-то мне - и в том же печальном тоне. И предчувствие, которое на следующий же день охватило всех нас, - что мы в Монхите именно обретали вторую Франсуазу-Марию, что мы будем ожесточенно спорить за обладание ею, исходить ревностью, забывая долг и честь, что мы с ненавистью будем смотреть друг на друга, - это злое предчувствие родилось уже в этот самый миг...
– Что?
– вскричал полковник, с силой ударяя кулаком по столу, так что бутылка полетела на пол, а пестрые горшки на полке заплясали.
– Да ты поедешь со мной, куда я поеду! К черту! Масеена всюду возит женщин с собою, каждые полгода у него - новая актриса из Парижа!
– Актрисы?
– пожав плечами, усмехнулся Эглофштейн.
– Конечно, его дело - маршальское, но, думаю, это большей частью шестигрошовые Фрины [19] из какого-нибудь "маленького домика" в Сен-Дени или Сен-Мартене [20] , и едва такая надоест маршалу, он передает ее своим адъютантам!
19 Фрина - известная древнегреческая куртизанка - гетера.
20 Предместья Парижа.
– Да, своим адъютантам, - с досадой глянул на него полковник.
– Но моему адъютанту я предоставляю делать совсем другое: ежедневно заботиться о патронах, повозках, снабжении частей и связи. Вы нарядили людей назавтра рубить дрова и возить воду? Смотрите, Эглофштейн, я заставлю вас пошевеливаться!
Он резко переменился с этого момента на весь остаток ночи. Стал раздражительным, даже капризным и грубым. Я улучил момент и тихонько убрался вместе с Дононом в соседнюю комнату, где мы нашли нашего приятеля толстого алькальда - и дона Рамона в кирпично-красных гамашах. Оба внимательно рассматривали святого Иакова Кампостельского.
– Твоему святому приписывают редкую ученость, - говорил алькальд.
– Я знал одного монаха, который рассказывал, будто святой Яго еще в чреве матери понимал латынь. Но этот монах был еретик, и его потом за это сожгли...
– Этот святой во всяком случае был более учен, нежели красив, заметил дон Рамон.
– У него было больше рябин на лице, чем высоких башен в Севилье. Но на иконе я нарисовал только две, потому что женщины не купят образ святого с рябым лицом.
– Дон Рамон!
– прервал я их разговор.
– Вы запродали свою дочь старому человеку. Как вам не стыдно?
Дон Рамон положил кисти и печально взглянул на меня.
– Он увидел ее в церкви во время мессы и пошел за ней следом. И пообещал ей все, в чем люди видят счастье. Она, мол, будет иметь постельное белье из голландского полотна, лошадей, коляску, платья, а своим людям он прикажет каждое утро возить ее к мессе...
– И вы на все готовы ради дублонов?
– гневно вставил вопрос Донон. Вы бы, верно, за тридцать сребреников срезали Иуду с веревки! Что бы сказал о вашей сделке святой Яго?