Марш Акпарса

И стал Шигалей собираться к юному царю.

До Коломны путь был легкий. Грязные дороги заковало моро­зом, засыпало снегом. Легкий холодок только подбадривал путни­ков, лошади бежали легко и свободно. Хан ехал впереди аскеров, под нос себе песню пел. В Коломне заночевали.

За Коломной легкий морозец сменился лютой стужей. Тут уж не до песен, на коне усидеть нельзя. Воины то и дело соскакивают с седла, бегут рядом с лошадью — греются. Иные трут носы и щеки снегом.

Шигалей, ухватившись за стремя, тоже трусит около седла, с конской спины на хана сыплется снежная куржевина.

Путь чем дальше, тем труднее. С вечера по лесу гуляла легкая поземка, к ночи ветер усилился, загулял по вершинам деревьев. Он срывал с сосен снеговые шапки, превращал их в холодную пыль и неистово бросал то на землю огромными белыми тучами, то поднимал в вышину. Лес утонул в белом мареве, на дороге заплясали, забесновались снежные вихри. Они с легкостью под­нимали снег и бросались сугробами вдоль и поперек пути. Кони вязли в снегу, ржали тревожно, не хотели идти. К свирепому вою пурги примешивался волчий вой.

Пурга, злобствуя, заполнила весь лес, скрыла в заносах все дороги, и скоро всадники поняли, что они заблудились, потеряли путь. Дальше идти не было смысла.

Спутники хана быстро нарубили пихтовых веток, соорудили шалаши и, выставив охрану, легли отдыхать.

К утру метель озверела. Шалаши позаметало снегом, волки по-прежнему выли где-то рядом. Татары молили аллаха о хо­рошей погоде. Но, видно, велики были их грехи: буран не пере­ставал трое суток.

На рассвете четвертого дня ветер утих. Волчья стая ушла еще раньше.

В одной деревеньке хан спросил, куда его занесло. И когда получил ответ, схватился за голову. Выходило, что очутились они где-то за Владимиром и бежали в пургу, чуть ли не в обратную сторону от Москвы.

И уж совсем отчаялся Шигалей, когда узнал, что за день до него в деревне была сотня татар из Казани и шли эти конники за кем-то в погоню.

Измученным спутникам хана встреча с сотней грозила гибелью.

Как только выпросил митрополит у царя прощение, сразу же послал по монастырям приказ: разыскать в черемисских лесах

2С6

подвижника Шигоню и возвернуть его в Москву. Игумены грамоты читают, скребут в потылицах: где его искать?

Из Разнежья послан был монах в Санькин дальний скит — а там уж другой подвижник живет. Однако веху указал: уплыл, мол, тот Шигоня по Кокшаге. Так, от одной вехи к другой, при­топал монашек в Чкаруэм, разыскал там Шигоньку, приказ ми­трополита передал. Узнали от него беглецы, что Елена престави­лась, молодой царь, видно, добр, старые грехи всем прощает... Сначала добрались до Суздаля, там надумали расстаться. Ши­гоня посоветовал Саньке, Ирине и Ешке подождать тут. Если на Москве о их грехах забыли, он даст им знак, и уж тогда они в стольный град явятся безбоязненно.

Монастырь Суздальский их бы принял, но Саньке и Ирине с молодости келейное житье опротивело, а Ешку так и вовсе от монашеской жизни тошнит. И надумали они податься снова к Микене в ватагу.

Но попали туда не вовремя: ватага решила перебраться в угличские леса, и Микеня посоветовал им зимовать в одном укромном месте. Привел их в такую чащобу, что туда не только люди, медведи и то не заходят. А в чащобе той — зимовка в два окна, с печкой, нарами и подвалом. Из подвала выведен небольшой подземный ход к берегу речки. Были в этой лачуге инструменты, чтобы ложки вырезать, а это дело нужное. Палага тоже в зи­мовке осталась, идти с ватагой в такую даль ей было не с руки.

Все четверо научились делать ложки, Ешка таскал их в окрест­ные села, в обмен приносил хлеб, сало, яйца, молоко. В деревнях и хуторах, далеких от церквей, тайком крестил ребятишек, венчал молодых, отпевал усопших. Когда ложками снабдили всех мужи­ков в округе, бабы стали прясть лен, Санька из нитей вязал се­ти, продавал их местным рыбакам. Кормились хоть и скудно, однако не голодали.

Зима в этом году спервоначалу была мягкой, но после рож­дества словно взбесилась: морозы чередовались с ветрами, бу­раны— с метелями. Наши зимовщики сидели-сидели в своей за­несенной по самую крышу берлоге, но делать нечего — надо вы­ходить, потому как хлеб кончился. И Ешка, забрав две сети и мешок ложек, ушел в пургу. Сутки его нет, вторые, третьи...

— Не видно свету вольного,— сокрушалась Палага.—Беснуется пурга. Чую сердцем, попик наш пропадет — как пить дать. Пойду искать.— И Палага стала надевать шубейку. Санька отложил в сторону челнок и сеть, тоже поднялся, оказал:

— С твоей ли силой в такую непогодь? Сидите тут — я встречу.

— И я с тобой,— Ирина схватила шаль,— загинешь один в пурге.

Санька открыл дверь, снежный ветер ворвался в зимовку. Палата осталась одна, зажгла перед иконой божьей матери лампадку, встала на колени. За окном выла пурга, и Палата подумала: «Если в нашей чащобе такое, то что же в открытом поле творится?»

В молитве и не заметила, как распахнулась дверь и на пороге появился весь занесенный снегом Ешка, а за ним — двое, в суконных чапанах с башлыками, внесли человека.

— Ну, пропади ты пропадом, тащи его сюда,—прогудел Еш| ка. — Давай, клади на нары.

— Боже мой! Кто это?— воскликнула Палата.

— В дороге захворал,— снимая тулуп ответил Ешка.— Ну что вы встали? Тащите другого.

Двое в чапанах торопливо вышли.

— Ну, слава тебе господи, вернулся,— с облегчением сказала Палага и тут же начала ворчать:—У, долгогривый! В такую зава­руху да целую неделю в лесу!

— Молчи, квашня, чем языком чесать, согрей воды. Не видишь— помороженные люди.

— Они не наши, вроде?—спросила Палага, ставя на горячую печку котелок с водой.— Нехристи?

— Живые люди...

Двое в чапанах внесли еще одного, рядом с первым положили. Палага помогала развязывать башлыки, расстегивать чапаны.

— Не бойтесь, раздевайтесь. Здесь вас никто не тронет,— сказал Ешка, развязывая мешок.— Вот хлеб оттает — поедим.— Он вынул из мешка огромный каравай ржаного хлеба, положил на печку рядом с котомкой.

— Спасибо. Еще успеем,— ответил один.— Надо бы на до­рогу выйти. Нет ли погони?

—Я чую, с этими гостями придется плакать,— сказала Палага, когда те вышли,—Они либо татары, либо еще хуже. Ножи под чапанами видал какие? Скорей всего они лазутчики татар. А ты приволок их сюда!

— Они, Палагонька, измучены, хворые они. И более нам о них знать ничего не надо.

— Душа святая! Вот подожди, оклемаются тебя же первого и прирежут.

— Не ворчи, квашня, помогай хворым!