Марш Акпарса

— Нет-нет! Если сюда придет Шах-Али, он погубит всех нас.

— Но ты, благословеннейшая, будешь нам защитой. Мы по­просим русского государя, чтобы он повелел Шах-Али взять тебя в жены.

— Но... трон принадлежит не мне — моему сыну! Хан Утя- мыш-Гирей...

— Пусть пока учится править и повелевать. Его время придет.

До согласия царицы оставалось немного. Это случилось бы

совсем скоро, если б не появились два новых человека. Алим и Пакман вошли в зал незаметно и слушали, как эмиры и мурзы уговаривали царицу и святейшего сеита. И когда Сююмбике готова была сказать: «Да, я согласна», Алим подошел к трону и громко произнес:

— Аллах велик, милостив и правдив. Он не оставил Казань в беде. Хан Давлет-Гирей шлет тебе, великая царица, часть своего сердца. Он сказал мне: «Передай звезде души моей слова привета. Скажи ей, пусть она не боится царя Ивана и смело ждет его рать. Как только войско русских выступит на Казань, я пошлю на Москву двести тысяч всадников, возьму город и потом догоню царя Ивана и разобью его рать. Царствование Утямыш-Гирея, моего племянника, над Казанью будет вечно». И еще был я у твоего отца, благословенная Сююмбике. Он обещал послать три тысячи лучших воинов. И еще встретил я нашего друга черемисского патыра Пакмана. Он обещает поднять весь

Горный край и рассеять русских в пути. Клянись в этом, Пакман!

— Клянусь, великая царица!

Сююмбике поднялась над троном, величие снова вернулось к ней, и она твердо произнесла свои любимые слова:

— Казань никому не будет подвластной! — и, ласково взглянув на Алима, добавила: — Совет окончен.

Через два дня к Шигалею в Свияжск прискакали послы Ка­зани с мурзой Энбарсом во главе. В сумке везли челобитную русскому царю. В ней было сказано:

«Царю, государю всея Руси, великому князю Ивану Василье­вичу, Кудугул-улан в головах, да Муралей-князь и вся земля Казанская, и моллы, и сеиты, и шахи, и шахзады, и молзады, и офазы, и князи, и уланы, и мурзы, и ички, дворовые и задворные казаки, и чуваша, и черемисы, и мордва, и можары, и тарханы, и весь край Казанский тебе челом бьют, чтобы ты пожаловал, гнев свой отдал, а дал бы нам Шигалея царя на царство, а Утямыш-Гирея бы царя с матерью взял себе, а полону бы русскому волю дать, а нас бы, государь, пожаловал, не имал и крымцев, и остальных, и жены их, и дети их тоже бы пожаловал — о том челом бьем».

Шигалей прочитал грамоту и пропустил послов дальше, в Москву.

Иван Васильевич, прочитав грамоту, сказал:

— Нрав сей Сумбеки мне давно ведом. Блудница и злодей­ка. Задушить ее вместе с волчонком — и вся недолга.

— Позволь слово молвить, государь?

— Говори, Адашев.—Царь советы Адашева выслушивал всегда.

— Сумбека, государь, не блудница.

— Выходит, я лгу?! —глаза царя потемнели злобно.

— Не ты, а другие лгут. Любая женщина у трона подобной славы избежать не может, тем паче красивая. Вспомни матушку свою, царство ей небесное, сколько небылишных словес про нее говорено, и все зря. А Сумбека зело умна, и казанцы ее чтут высоко. И ежели мы ее погубим, нашему делу вред большой при­несем

— По-твоему, оставить ее в Казани?

— Боже упаси. Она не токмо умна, но и властолюбива, хитра. Такую смуту в Казани заварит — не приведи бог. Ее надобно, го­сударь мой, держать тебе около себя. Привези ее в Москву с почетом. Казанцев не озлобишь и хану Шигалею правление об­легчишь

На том и порешили.

Для Сююмбике настали радостные дни. Снова смеется она, сно­ва песни ногайские поет, пляски смотрит. Алима из своих покоев ни на шаг не отпускает. Натосковалась без любимого — насла­диться не может.

Им надо бы джигитов мурзы Кучака, разбросанных по ханст­ву, собрать, за казанцами б следить, да разве до этого влюблен­ным! Сына своего, Утямыша, и то забыла великая царица. Как унесли к мамке, так и не появлялся юный хан во дворце. Иногда закрадется в душу царицы тревога, но вспомнит, что вот-вот три тысячи воинов отца будут тут — успокоится.

Ночь сменяет день, день сменяет ночь. Луна сменяет солнце, солнце — луну. У царицы объятия сменяются песнями, песни — объятиями; время бежит незаметно.

Только за любовь всегда расплачиваться надо. Настал такой час и для Сююмбике. Вечером вошел к ней князь Муралей без спроса, без стука и как всегда спокойно сказал:

— Отныне Утямыш-Гирей не хан. Вся казанская земля Ивану поклон отдала. Отныне ханом в Казани будет Шах-Али. Утром готова будь — поедешь в Свияжск к хану,— сказал и вышел.

Царица кинулась искать Алима. Только он один защитит ее!

Алима еще раньше поймали, привели к Кудугулу.

— Блуд грязный творишь на ложе великих ханов! — зло крик­нул Кудугул.— С ногайской сукой Казань позорите! Сейчас же вон из города! Я не хочу марать руки о тебя, презреннейший из презренных. Беги к ногайцам — только там ты можешь спасти свою вонючую шкуру. Если ты появишься в Крыму, хану станет известно, кто убил Сафу-Гирея. Ну а к Шигалею ты сам не пойдешь, убийца его брата.

Напрасно ищет Алима Сююмбике. Нет его в Казани. Уска­кал он вместе с Пакманом на Луговую сторону во владения мурзы Япанчи.

К утру царица была готова в путь. Все свое золото и драго­ценности зарыла в тайном месте: верила, что придет еще ее время —и снова взойдет ее звезда на небосклоне Казани. Она будет покорной женой Шах-Али до тех пор, пока не придут ее верные ногайские воины. А тогда...

И снова без зова и стука вошли в покои царицы Энбарс, Ку­дугул да Алимерден Азей. И сказал Кудугул:

— Выслушай русского воеводу. Царь Иван к тебе его послал.

В покои вошел князь Петр Семенович Серебряный, снял шап­ку, поклонился царице слегка и начал говорить, передавать то, что царь в письме написал.

— Что он говорит? — спросила Сююмбике у Алимердена, знающего по-русски.

А тот и сам мало чего понял из витиеватой речи князя и ска­зал царице просто:

— Собирайся. В Москву к царю в плен поедешь!

И сразу потемнело в глазах у Сююмбике. Значит, не заму­жество с Шах-Али, а плен. Значит, всем надеждам конец. Она поднялась, чтобы бросить в лицо ее обидчикам гневные слова, но впервые силы оставили её, ноги подкосились, и если бы слу­жанки не подхватили ее под руки, упала бы на ковер.

И, может быть, аллах воскресил в памяти Сююмбике недавно слышанные слова: «Выиграть время».

Да, надо смириться, надо любой ценой остаться в Казани и выждать время. Никто не знает, что случится завтра.

Сююмбике подняла опущенную голову, сказала тихо:

— Пусть будет на то воля аллаха и царя московского,— и зарыдала.

Вечером Сююмбике позвала воеводу. Она была бледна, одета в траур. Было ясно, что разговор с князем уже обдуман.

— Может, я не знаю русских обычаев, пусть князь меня прос­тит за это, но во всех войнах в плен берут тех, кто воюет. За что же пленил меня, слабую, беззащитную женщину с малым дитятей, русский царь? Переведи ему это, Алимерден.

— Не надо,—по-татарски ответил князь.— Сколько Алимер­ден знает по-русски, столько я знаю по-вашему. Утром Алимер­ден тебе неправильно перевел. Я про плен слов не говорил. И государь мой не пленить тебя повелел, а жизнь твою спасти. Люди казанские на престол просили Шигалея, государь мой им сие пожаловал и велел хану в жены тебя взять. А Шигалей в жены взять тебя отказался. Помыслили мы: тебе от него жизни не будет. И повелел государь привезти тебя в Москву.

— Как рабу, как злодейку негодную?