Марш Акпарса

— Пока пятьсот.

— Бери их всех. Пройди по берегам до реки Пьяны, все мосты изладь, уделай переправы, гати.

– - Все сделаем...

— Топейка! Твои лихие сотни пойдут в другую сторону. К Алатырю.

— Сказано — сделано.

— Ковяжу остается Сурская дорога, а ты, Атлаш, скажи Пакману, чтобы чинил путь от Юнги к Волге. Помоги ему сам.

— Он нам починит,—Янгин махнул рукой.

— И вас я, старики, прошу: поезжайте по домам и, сколько вам указано, везите муку и мясо в Свияжск. Ты понял, Атлаш? Не увезешь — царь не помилует тебя.

— Три шкуры спустит! — крикнул Янгин.

Атлаш встал из-за стола, надел шапку, сказал зло:

— Вот-вот. Мурза по шкуре с нас спускал, а царь сразу три.

— Тебя мурза щадил, и шкура твоя цела.

— Спасибо за еду. Мне пора.

— Не спеши, посиди.

— Мне своя шкура дорога. Надо дороги чинить.— Атлаш, круто повернувшись, зашагал к берегу.

— Напрасно, Саня, ты при нем рассказывал,— заметил Ян­гин, когда Атлаш скрылся.— Он сейчас поскачет в Казань и все там расскажет.

— Не беда,— сказал Санька.— Что я сказал, не тайна. Пусть

казанцы знают, с чем мы на них идем. Пусть боятся.

— Я велел Ковяжу на Атлашевых землях наших людей оста­вить. Они в Казань Атлаша не пустят,— сказал Топейка, вставая из-за стола.

— И нам пора, пожалуй,—Эшпай поднялся,—хватит погостили.

— Дел много впереди,—сказал Сарвай.

— Мы вас проводим.— Аказ, Санька и Янгин пошли вслед

за старейшинами.

Ешка строго поглядел на Палату, сказал:

— Что ты расселась? Сходи на речку — посуду вымой. Ко­ней напои. Дай нам о вере поговорить.

— Ну, долгогривый... Если...—Палата собрала посуду и пог­розила попу кулаком.

— Давай иди, иди.— Когда Палата скрылась, Ешка спросил Аптулата: — Скажи мне: ты тут вроде за попа?

— Попов нам не надо.—Аптулат посмотрел на Ешку сердито.— Я карт — хранитель обычаев.

— Я знаю, что попов ты не любишь. Однако посоветоваться

с тобой хочу.

— Давай совещайся.— Карт насторожился.

— Ваша вера, это самое,—Ешка щелкнул пальцем по горлу,— не забороняет? Не понимаешь? Ну, в смысле воспринять... после трудов праведных?

— А-а,— карт рассмеялся.— Ежли пиво есть, медовая брага есть — кто может запретить. Только жена.

— Хорошая у вас вера. А сейчас бражки не мешало бы глот­нуть. Ежли поискать...

— А чего ее искать? Вон на берегу речки шалаш стоит — там у меня целая кадка...

— Так чего же мы сидим?! Пока моей квашни нету...— Ешка подмигнул карту и направился вниз, к воде. Аптулат засеменил следом.

Спустя несколько минут к столу подошли Санька и Аказ.

— Пока мы двое—поговорить с тобой хочу,— сказал Санька, присаживаясь на чурбан с наковальней.— Что мне с сестренкой делать, посоветуй? В Свияжске ей не место. Я все время в отъез­дах, одну ее оставлять страшусь. Люд в новом городе собрался бродяжий, озорной, жёнок мало. Недавно сироту одну в лес уволокли, надругались и придушили. И такое не первый раз случается...

— Я слышал тоже.—Аказ помолчал немного.—А что, если ее сюда привезти? Наши мужики теперь дома живут мало, бабы од­ни. Любой дом ее примет. Да и у меня изба пустует.

— Люди худого не подумают?

— Да что ты. Она мне сестра названая. Выбери время и при­вези ее. Я буду ждать.

— Ладно. И еще я хотел бы тебе сказать...—Санька осекся, к кузнице подбежала Палата.

— Мой-то долгогривый где?

— Куда-то ушли с Аптулатом,— ответил Санька.

— Наверно, брагу пить ушел, — Аказ улыбнулся.

— Ах, он ирод, луженая глотка! Разве мы за этим в такую даль притащились? Ему надо басурманов ваших к православию приводить, а я хотела, Аказушка, с тобой про Ирину говорить. Ее братец, вон он сидит, хорош — девчонку одну в этом вертепе оставляет, она слезы льет денно и нощно, а вам до этого и дела нет. Словно чужие вы...

— Ты, матушка, погоди.— Санька привстал с чурбака.— Мы только что об этом говорили: я Иришку сюда жить привезу.

— И я с этим же советом шла... — Палата спохватилась: — Где эти старые хрычи прячутся?

—Во-он, тот шалашик.— Аказ указал на берег.

Палата ринулась туда...

Под вечер Санька уехал в Свияжск, Ешка с попадьей ушел в Сарваев илем с намереньем поставить там часовенку.

Спать легли рано. Сон не приходил к Аказу. Сначала мешал спать Янгин. Он с подростками точил мечи, сделанные днем, шу­мел, разговаривал. Потом пришли думы. Об Эрви, об Ирине. Аказ и раньше не любил высказывать, что у него на душе, а теперь и подавно — он князь всей Горной стороны, он патыр, признанный всеми. Поэтому о своих сердечных переживаниях он никогда не го­ворил с людьми. Чаще, если приходилось невмоготу, он брал гусли, уходил в лес и в песнях изливал всю горечь сердечных мук, облег­чая душу.

Поэтому и сегодня он увел разговор об Эрви в сторону, когда его начал Аптулат, обрадовался появлению Палати, когда гово­рили об Ирине. В его сердце сейчас жили двое. В него пришла Ирина, но не ушла и Эрви. Аказ понимал: пока он верит в Эрви, пока живет надеждой на встречу, Ирина для него — сестра. И ее скорый приход в илем ничего не изменит. Но почему так радостно замирает сердце при мысли о встрече с Ириной? Думы одна за другой приходили к Аказу, они теснились в голове, некоторые исчезли сразу, а иные, как птицы в силках и тенетах, бились в сознании, не находя выхода. Он поднялся с постели, высек огонь, зажег фитиль в плошке с жиром. Снял со стены гусли, но вдруг за окном раздались тревожные голоса. Накинув поверх рубахи меховую телогрейку, надев на босу ногу сапоги, Аказ вышел.

По двору метались люди с факелами, храпели усталые кони, кто-то кричал, чтобы распалили костер и согрели воду. С криком распахнулись створки ворот, на средину двора медленно въехала повозка, запряженная парой лошадей. Аказ подбежал к повозке выхватил у кого-то факел, осветил человека, лежавшего на соломе. Это был Ковяж. Смуглое лицо его было бледно, нос заострился, щеки ввалились.

— Что с ним?!—крикнул Аказ, и от этого возгласа Ковяж очнулся, открыл глаза, попытался приподнять голову, но не мог. Аказ склонился к его лицу.

— Атлаш... Пакман ушли в Казань... Увели своих людей... Я не смог...

— Кто тебя?

— Атлаш... В спину, ножом...

К повозке подошел Аптулат со снадобьями, появился Янгин. Пока карт разметывал окровавленные тряпки и осматривал рану в кудо разожгли огонь, согрели воду. Аптулат осторожно повернул Ковяжа на бок, промыл рану, приложил к ней мазь, перевязал. Ковяж впал в беспамятство, стонал.

— Выживет? — с тревогой спросил Аказ.

— Крови много потерял,— ответил Аптулат,— шевелить нель­зя. Пусть в повозке полежит. Не умрет до рассвета — жить будет.