Мастер и сыновья
Шрифт:
— Расцветешь в моем садочке, ягодка. Три дня будем драться, а четвертый — обниматься. Свекровь, — зовет он жену, — веди сношеньку в дом.
На столе не первый кувшин, не первая миска свекольника! У гончара нос созрел до синевы, а рыбак Шяшкутис уже и сам не ведает, что говорит:
— Так ты, сносенька, теперь хозяюска!
Сноха сидит смущенная, все время улыбается, краснеет от обращенных к ней запевок-издевок, от воркотни стариков, ибо только они все понимают и вправе все хаять. Кризас поочередно с мастером верховодит и в песне, и в разговоре. Хвастается он, что сам стелил постельку молодым, сам он, всем на потеху, и кровать испытает, чтобы не сломалась. Не почувствовала
Качается застолье, от хохота и шума подскакивают тарелки. Кризас долго не отпускает бабу; кажется, он и впрямь с нее перья обдирает: летит пух, валится подушки, пока побагровевшая взлохмаченная женщина не вырывается, а потом, притащив воды выплескивает ее портному в лицо:
— Окстись, кукарекун!
— Ой, вцеплюсь в хохолок, будет тебе плохо! — грозится он и, встав на постели, машет сидящим за столом. — Дружки, живей сюда! Поглядим, что за кровать мастер молодым сколотил, хороша ли будет высидная печь.
— Если удобно яйца класть, удобно будет и высиживать! — отзывается мастер. — Мою работу нельзя хулить: подержи там свой…, покамест мы новый кувшин пива нацедим, — цыплята запищат.
— Правда, мастер?
— Правда, если яйца не морожены.
Бабам только того и надо. Толкает старушка хозяина кулаком, треплет гончариха гончара, зачем он поддакивает мастеру, но и сами не отстают, всячески поддерживают мужей солеными шутками.
Дружки забираются на кровать и, сцепившись, скачет без всякой жалости.
— Неужто зад не поднимете — прыгайте! — подбадривает мастер. — Прыгайте, не жалейте!
Кровать не скрипнет и не дрогнет. Подайся она — не его была бы работа. Старик нарочно засунул под нее жердь. Кровати той двадцать девять лет: почти столько же, сколько молодому. Симасу первым суждено было увидеть на ней свет божий. Позже него появились две дочки, да не выжили, и только потом уже Йонас с Андрюсом. После Андрюса еще два сыночка родились и умерли — один тотчас после крещения, а другой и года не прожил. Для старушки кровать была несчастливой — дочерей она больше не дождалась. Потрудилась Агота, не упрекнешь ее! Теперь, к свадьбе Симаса, Девейка заново сбил кровать, предназначая ее для радостей и горестей новой пары. Решил отец: сам со старушкой он удалится в камор ку, там уже и новую печурку сложил. Андрюсу с Йонасом, по крайней мере поначалу, пока молодожены не нарадуются, придется спать в мастерской: одному на верстаке, другому на лавке. Зыбку мастерить не понадобится: большая, с шестом, лежит она, закинутая на чердак, пусть только Симас не зевает. Его порода тоже будет хорошая, толстокожая, крепкая, работящая. Посыплются внуки, что горошины, будет старушке утешение, будут и слезы, но что это значит в доме, где нужда и горести — хлеб насущный?
Может, песня да Кризасова скрипочка переносят мастера в грядущие времена? Может, видит он себя, счастливого деда, окруженного внуками, видит множество новых лиц? Неизвестно, почему он так долго сидит неподвижно. Из-под носа у него забирают кушанья, наливают ему пива, о чем-то расспрашивают… Музыкант Кризас пиликает, забравшись на лавку; хоть ростом и не вышел, но головой почти потолок подпирает, а скрипочка прижата к животу. То проводит он по ней смычком, то ловко перебирает струны мизинцем, прижимая их к ладони, и скрипочка и плачет, и смеется. Портной соскакивает, вмешивается в топочущую толпу, кричит в самое ухо крепко прижавшейся парочке:
— Чего друг к дружке прилипли, не понадобятся ли вам вскорости сваты?
А тех, что танцуют поодаль друг от дружки, он сдвигает ближе.
Проходя мимо стола, мимо лавки стариков, Кризас дергает за усы мастера, который, расположившись в сторонке, весело улыбается молодежи. Симас с женой сидят там, в темном уголке, украшенном березовыми ветками, будто святые на образах. За Симаса сегодня все пьют, с него начинают и им кончают. Сегодня каждый старается побеседовать с ним, будто с самым мудрым,
а Симас, не блещущий отцовской говорливостью, отвечает только кивком головы. Кажется, молодым чего-то не хватает, словно напуганные, они даже не поглядывают друг на друга: сидят, будто стеклянные, боясь друг друга разбить.Мастер теперь наседает на них, обнимает обоих, что-то шепчет снохе на ухо, а Симаса подталкивает в бок. От жарких слов свекра прячет сношенька голову в белое одеяние, словно гусыня в перышки. Подходит и матушка. И она ладонью гладит сношеньку — ясное солнышко, выспрашивает, не устала ли, может, чего хочет?
Тут же и родня снохи — брат, поезжане, как будто целый год голодали, жуют, набив полный рот, и, надо ли, не надо, все обращаются друг к другу: «Свекор, шурин, невестка… как уж мы подъедем, как уж мы сделаем, — вот уж друг друга угостим!..» В серединке Йонас, всех плечистее, всех удалее, длиннорукий, он запросто дотягивается до другого конца стола и снабжает всех мясом, питьем. Ему бы сегодня сидеть на месте молодого, он вершина — на целую голову выше всех. Новый покупной пиджак выделяет Йонаса среди остальных, словно американца. Недавно он начал самостоятельную жизнь — гоняет плоты в Пруссию. Пока другие плотовщики наскакивают на отмели, задерживаются на целые недели, Йонас со своими дружками пригнал уже третью партию, и вот пошел четвертый день, как воротился домой. Привез молодой и Симасу подарки, а матери — косынку, которой она сегодня повязалась, отцу — новую трубку; старик даже во сне не выпускает ее изо рта — кайзеровская. Йонас рассказывает про житье и нравы пруссаков, про их наряды.
Работа плотовщика отвратительна — вечно в воде, и долго ей не будешь радоваться. Как только Йонас немножко подзаработает, встанет на ноги — отправится в Америку. Всем троим братьям здесь не прожить. Уже в прошлом году собирался он в дорогу, но, пока не было в доме матушке помощницы, откладывал свой отъезд. Сам подумывал жениться, но хорошо, что Симас, как старший, побеспокоился залатать эту прореху.
Мастер уже тут. Прислушавшись к разговорам Йонаса, перебивает его на полуслове:
— Видите, не в дятла дятлята. Я все долблю да долблю, а им — лишь бы червяков клевать. В Америку! Никто моей снасти не хочет — кому оставлю?
— Не бойся, отец, я еще почище мастером буду: машины стану делать. Только фыр — и летит.
— Твоими машинами только хорошее место брить. — Рассмешив гостей, мастер хочет удалиться с кувшином. Сын отдает ему пустую посудину.
— Спасибо за середку, а края забирай. — С отцом Йонас разговаривает не так, как все люди, а замысловато, мудрено.
Пока что на этом празднике Девейкиного дома не видно Андрюса. Ушел он расфранченный с самого утра и на просьбу матери помочь снарядить брата только рукой махнул. Кажется, все это его не касается. Где надо быть всем вместе, делиться радостью, утешать в беде, — там не ищи Андрюса. Всего несколько дней назад графчик за бритьем, повернув намыленную рожу, поздравил Симаса:
— Слышал, наседку в дом приведешь? Только уж, любезный, не разводи тут этой дряни…
Симас, застигнутый врасплох, никогда не может огрызнуться сразу. Часа через два он понял, что брат оскорбил его, и, вернувшись, дал сдачи:
— А тебе что за дело, графчик?
Нет Андрюса — и мало кто сейчас скучает по нему, кроме матушки, которой хочется, чтобы сегодня все видели счастье и согласие в ее гнезде.
Едва успел мастер забраться в толпу молодежи, как матушка подает весть, что приехал Адам из рая. Бросив все, Девейка торопится встречать друга. Да, это пчеловод! Его за три мили узнаешь.
— Адам, а где твоя Ева?
— Прихворнула, ведь знаешь этих баб, — задавая лошади сено, отзывается бородач. Раяускас принарядился: черный пиджак из домотканого сукна, шелковый клетчатый платок на шее и даже большая цепочка от часов пущена по всей жилетке. Девейка не дает приятелю возиться с лошадью — найдется, кому ее покормить, напоить; тащит гостя в избу показать новое солнышко своего дома.
Во двор выкатывается и Кризас, наигрывая паграмантский приветственный марш. Раяускас улыбается своему приятелю и недругу и, протерев засыпанные дорожной пылью глаза, обращается к музыканту: