Мастер и сыновья

Только теперь старики начинают смеяться, рассевшись, где стояли, полы пиджаков мокрые, рукава хоть выжимай. Скажи-ка, вот это дьявольская сила, всех даже в пот бросило. Ну, и пиво! Похвал оно получает больше, чем рысистый жеребец. Кружка тонет в ведре, янтарный напиток, как воск, стекает по краям. Вспыхивает спор, кому выпить первую кружку.

— Тебе, мастер! Твоя работа!

Но мастер не соглашается. Сует кружку в лапы гончару.

— Благословение дому мастера! Сколько будет этих капель, чтоб столько было сынов и дочек! — Гончар выплескивает пиво на потолок, и мужики даже к стенке откидываются, прячась от сбегающих росинок. Остальное гончар выпивает единым духом, облизывает усы и широкой ладонью утирает рыжеватую бороду.

— Что, горшеня, благословил, и все в бороду! — давай еще налью. Ну как, нравится?

— Кунияк, — снизу, словно оттачивая косу, проводя по бороде рукой, весело заикается гончар. — А чтоб тебя — вот легло тут и шумит.

— Смотри, как бы кишки не лопнули! Погоди, от третьей кружки так зашумит, что в ногах заиграет! — Обхватив коленями ведро, мастер поочередно наливает в кувшины и в кружки соседям.

Будто невзначай, словно ничего не зная, забредают в сени все новые любопытные и, спохватившись, что здесь пьют, снова поворачивают к выходу, но разве мастер проявит такое невнимание или скупость. Одного он хватает за шиворот, другого за рукав, за полу, усаживает на свободное место, наливает в порожнюю посудину, уговаривает зря не трепать языком, но сам не умолкает.

Утирая слезы от смеха, разливая дрожащей рукой пиво, рассказывает мастер, как в молодости, кончив работу в хозяйстве Капочюса и наугощавшись на славу, хаживали они в Аркучяй к девке Лаужите, без которой горшене жизнь была не мила.

Рассказывает мастер, а гончар в подтверждение его слов только трясет, как козел, рыжей бородой: ведь никто не умеет так приукрасить, как Девейка. Чешет он языком, словно рубанком по сухой доске строгает: чем дальше, тем ровнее идет.

Кажется, будто в избе кто-то новый бочонок взорвал: вдруг поднимается шум, слышно шарканье ног. Дверь из кухни распахивается, и обоняние стариков дразнит запах жирной свинины. Через сени, где шумят старики, пробегают с криком ребятишки:

— Едут… вон, там!

— Врете, мелкота!

— Вон, возле мостика через Митуву!

Выкатываются старики, бросив выпивку, разговоры и шутки; выкатываются, кто с кружкой пива, кто с квартой, а мастер — с кувшином. Никто не смотрит, есть тропинка или нет: детвора дует прямо по огороду, бабы следом, иные даже не отняв младенцев от груди. На ворота и на ограду с обеих сторон налегли пацаны, кое-кто и верхом на изгороди сидит.

Улеглась пыль, и показалась повозка. Она разъезжается со встречной телегой, высокая, заманчиво пестрая. Думают, гадают гости, не зря ли они выскочили, однако горшеня бьется об заклад на сто рублей, что это его лошадь. А как же! Но поглядите, что за чертовщина: какое-то пугало взгромоздилось на оглобли и мутовкой подгоняет кобылу. Через плечо у пугала — белый рушник: приданое везет.

— Кризас, чертов швец! — грозится кулаком гончар. — Вот шельма! Говорил ему — поаккуратней с кобылой, жеребая ведь! Эй, эй! Не бей ногой скотинку, эй!

Поезжане приближаются к воротам. Их в повозке несколько — все мужчины, все разрядились кто как смог. На Гончаровой кобылке трусит портной, верхом на новый лад — ногами обхватил коняге шею, скрипчонку засунул под мышку. Шляпа у него украшена цветами, будто свадебный пирог.

— Эй, эй, поберегись, царскую казну везем! — размахивает Кризас руками, что крыльями Путь повозке преграждает нахлынувшая молодежь, а среди нее, словно белые одуванчики на зеленом лугу, седые головы стариков. Слышен хохот — это все над Кризасовыми шутками смеются.

Сколько раз портной с подручными пытается внезапно прорваться в ворота, столько раз женихова дружина отбивает нападение и поворачивает дышло в сторону. Ворота закрыты и липовым лыком завязаны. Только подарками, только острым языком перерубишь эти путы.

— Здорово живете, гостюшки! — хлопнув кулаком по шляпе, весело приветствует Кризас. — Кто вы такие — добрые люди или язычники? Кто у вас старшой, толстощекий или длиннорукий?

— Мы царского племени, наш род — от Ляксандры и Катри. А вы кто такие? Цыгане или язычники? — спрашивает сам мастер, не выпуская из рук кувшин с пивом.

— И мы не кошачьей породы, а купцы из Мазурского края. Там, — показывает скрипочкой Кризас, свешиваясь на круп лошади, — еще катится триста наших телег, с шелками да алмазами, и всем нужен ночлег. Но уедем отсель, если не будет из щучьего пуха постель. Говорите, не томите, примете или нет?

— Ладно, примем и дадим, чего ваша душенька пожелает, если покажете бумагу от царя Барнабуша — разрешенье через наш край путь держать!

— Есть у нас бумаги, в мясной кубышке сложены, возилкиными яйцами придавлены, ключом из конского волоса заперты. Если не верите — молим взглянуть! — Кризас сползает с кобылы через голову, ныряет ей под живот и скрипкой задирает лошадиный хвост.

Мастер чуть кувшин из рук не выпустил — такой хохот грянул у него над ухом. Кобылка гончара, и та пасть разинула; словно подтверждая слова Кризаса, она и сама подкидывает хвост. Однако мастер потому и мастер, что умеет справиться с затычкой пенящейся бочки.

— Ладно, будет тебе и ночлег, и покой, только прежде это дело носом открой!

Теперь уже крик и галдеж поднимаются в честь мастера. Кризас скребет под шляпой: и он за словом в карман не полезет, но когда же все это кончится? Когда встречаются на мостках два козла, то в воду летит тот, у кого рога расшатаны. Кризасу приходится сражаться за десятерых: ведь он не только привез приданое, не только сват, музыкант, но еще и один из дружек молодой.

Кризас повисает всем своим телом на воротах, вытаскивает из брючного кармана бутылку «морских капель», помогающих, по его словам, от червей в желудке, а потом, наклонив голову, стаскивает вздувшуюся шляпу и сыплет оттуда через забор конфеты. Кажется, сейчас все друг друга сомнут-затопчут: не смотрят старики, что мелюзга под ногами путается, все протягивают руки, ловят в воздухе гостинцы, а тут и девчата уже окружают невестиных дружков и поезжан с приданым. Окружают и, сопровождая это насмешливой песней, не дают им ускользнуть. Кризас пьет из кувшина, что всучил ему мастер, лакает, как теленок, со всей гущей, в пене до ушей. В распахнутые ворота мчится повозка с приданым, наверху расселись ребятишки; стучат бочонки, кадушки, раскачивается сундук, покрытый желтой попоной. Эх, думал ли мастер, что сделанные им сундук и кадушки, за которые плачено горохом, бобами, овсом, в его избу возвратятся?

Не успели тут закрыть ворота, не успели усесться в предклети жениховы дружки, словно вороны, все чего-то вымогая, выклянчивая у поезжан, песней их подкупая, песней поддевая, — а у ворот уже снова гомон, будто на улей напали чужие пчелы.

— Ворота, мелюзга!

Там, по пятам за поезжанами, на пароконной повозке несутся молодые. Портной, окруженный ребятишками, со своей скрипочкой летит от клети. Он уже простоволосый, без пиджака, теперь он уже только рядовой музыкант. Повозка мчится, будто молния, но Йонас крепко держит вожжи и сразу останавливает ее. Кони даже приседают, и парень улыбается от удовольствия. На переднем сидении — молодой и молодая. Симас с кокардой сгорбился, плечом притиснул к кузову молодую, та почти соскользнула с сидения чуть не на днище, оказалась ему по плечо. Глаза у сношеньки запали то ли от бессонницы, то ли от долгого плача, повойник сполз с головы. Все глазеют на молодых. Из повозки под общий шум и пение вылезают сватья и дружки молодой, все в сене. Пиво промывает прибывшим горло. За него расплачиваются горькой дружки и подружки с невестиной стороны. Когда приумолкает песня, Кризас, устроившись верхом на изгороди, пиликает на скрипочке, уперев ее чуть ли не в живот, то пальцами струны трогает, то снова смычком, тыкая его концом в окружившую детвору. Но это музыке не мешает. Трясет Кризас длинными космами, а скрипочка визжит, будто свинья, которую за хвост держат. Стих за стихом, подарок за подарком, и лыко, которым завязаны ворота, развязывается.

Возле клети стоят свекровь со свекром. Старушка, оттопырив губу, сосредоточенно держит тарелку, а мастер — два стакана пива. Не может он утерпеть, чтобы не сказать пару слов молодым. Сын кажется мастеру слишком угрюмым, повесил нос в такую торжественную минуту. Дрожащей рукой, не глядя на родителей, берет Симас хлеб-соль, долго жует, даже мастер толкает его кулаком:

— Не кривись, а то пиво прокиснет, чем тогда гостей потчевать?!

Когда подходит очередь снохе целовать руку свекру, старик не выдерживает и, вопреки всяким уставам, хватает ее в объятия, потом приседает перед ней и обжигает бедняжку глазами, словно крапивой: